Лучшее за год 2006: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк

— Я говорю им правду, — сказала Амонет.

— Ха! Старая песня про то, что вы-де во власти древнего проклятия, которое не позволяет вам лгать? Нет-нет, милая мадам, эта тактика себя исчерпала. Я предлагаю вам совершенно новый подход! — заявил Голеску.

Амонет покосилась на него, непостижимая, как змея.

— То есть?

— То есть прежде чем его выработать, мне нужно понаблюдать за вашими клиентами, — ответил Голеску.

— Понятно, — буркнула Амонет.

— Хотя «Вещая египтянка» — хорошее название для вашего предприятия, — признал Голеску, — Есть в нем определенная теплота. Но и величие тоже. На этом можно сыграть. Ну и где же ваша теплота?

— У меня ее нет, — заявила Амонет. — А вы меня раздражаете.

— Что ж, тогда taceo, милая мадам. Это по-латыни «я умолкаю», знаете ли.

Ее губы снова изогнулись.

Кибитки тряслись дальше, а Голеску тем временем решил изучить лицо Амонет. Видимо, она еще молода: кожа у нее была гладкая, в волосах ни единой седой пряди, а над губой — ни намека на усики. Об уродливой женщине можно сказать «У нее нос крючком», или «У нее тонкие губы», или «У нее близко посаженные глаза». Об Амонет ничего такого сказать было нельзя. И ничего другого тоже нельзя было сказать, поскольку, как бы внимательно ни вглядывался Голеску, он видел лишь тень и испытывал полнейшее смятение.

К ночи они приехали в унылый городишко, покосившиеся округлые дома которого стояли задом к реке, а передом — к темному лесу. Попетляв по лабиринту извилистых улочек, путники наконец отыскали стоянку для прибывших на ярмарку — два акра голой земли, на которой совсем недавно располагался загон для скота. Здесь до сих пор пахло навозом. Теперь кругом стояли повозки, и в железных корзинах полыхали костры. Люди, которые зарабатывали себе на жизнь, катая детишек на размалеванных лошадках или предлагая всем желающим сыграть в несложные игры, стояли у костров, пили вино из бутылок и устало обменивались новостями.

Но когда приблизились кибитки Амонет, эти люди лишь коротко взглянули на них и поскорее отвели глаза. Некоторые замахали руками, чтобы зачураться от порчи.

— А у вас сложилась определенная репутация, — протянул Голеску.

Амонет не ответила. Судя по всему, она ничего не замечала.

Голеску провел еще одну холодную ночь на жестком полу задней повозки, на этот раз в одиночестве, так как Эмиль, перестав быть заложником, спал в ящике под узкой койкой Амонет, а Амонет стойко игнорировала все любезности Голеску и его намеки относительно взаимного обогрева. В результате к утру он замерз и был не в форме.

После восхода солнца ярмарка из мертвой стала полуживой. Слепец, мускулистый, словно сказочный великан, усердно крутил карусель, и худые бледные дети катались на ней круг за кругом. Шарманщик также усердно крутил свою шарманку, а на плече у него сидела обезьянка, недоверчиво глядящая на детей. Но большинство шатров пока лежало на земле, придавленные паутиной из веревок и шестов. Перед городским чиновником, устроившимся за столиком под черным зонтиком, вытянулась длинная очередь скучающих торговцев.

Голеску глядел на все это, и тут Амонет, бесшумной тенью возникшая у него за спиной, сказала:

— Ну вот, вам представилась возможность принести пользу. Вставайте в очередь за меня.

— Святые небеса! — Голеску развернулся. — Вы хотите, чтобы у меня случился сердечный приступ? Предупреждать надо!

Вместо ответа Амонет вручила ему кожаную папку и маленький кошелек.

— Это мои документы. Заплатите чиновнику и получите разрешение. Иначе останетесь без ужина.

— Знай вы, кто я такой на самом деле, вы бы не стали так мной помыкать, — проворчал Голеску.

Однако в очередь послушно встал.

Городской чиновник оказался сравнительно честным, поэтому ждать пришлось не более часа. Наконец человек, стоявший впереди, получил разрешение на продажу красно-сине-желтых бумажных флажков, и Голеску шагнул к столику.

— Документы, — зевая, произнес чиновник.

— Прошу. — Голеску широким жестом распахнул папку.

Чиновник, прищурившись, взглянул на бумаги.

— Амонет Кематеф, — прочел он. — Работает под псевдонимом «Вещая египтянка». Русский, что ли? И вообще здесь сказано, что вы женщина.

— Это не мои документы, это… это документы моей жены, — заявил Голеску, изобразив благородное негодование. — А она, друг мой, не русская, она пылкая египтянка, в прошлом гаремная танцовщица, если хотите знать, но впоследствии несчастный случай погубил ее экзотическую красоту. Я подобрал ее, умирающую от голода, в трущобах Каира и стал помогать ей из христианского милосердия. Однако вскоре я обнаружил, что она обладает замечательным даром предсказывать будущее, основанным на древней системе…

— Гадалка? Две марки, — перебил чиновник.

Голеску уплатил и, пока ему выписывали разрешение, продолжал:

— На самом же деле она — единственная дочь одного коптского вельможи, которую еще девочкой похитили злобные…

— И три марки сверх того, если хотите рассказывать дальше, — заявил чиновник и с размаху поставил печать.

— Премного благодарен, — сказал Голеску с низким поклоном.

Довольный собой, он подхватил бумагу и величаво удалился.

— Прошу, — произнес он, вручая разрешение Амонет.

Та безмолвно взяла его и внимательно изучила. В ярком утреннем свете непонятная мрачность ее лица стала гораздо заметнее. Голеску подавил дрожь и поинтересовался:

— Чем еще может услужить вам зрелый мужчина, моя прелестница?

Амонет повернулась к нему спиной, чему он был несказанно рад.

— До вечера постарайтесь не влипнуть в неприятности. Потом погуляете с Эмилем. Он просыпается после заката.

Она вернулась к передней черной кибитке. Голеску глядел, как Амонет забирается внутрь, и не уставал поражаться, насколько иное впечатление на заинтересованного зрителя производит вид этой женщины со спины.

— Разве вы не хотите, чтобы я бил в барабан или играл на тамбурине? Я могу привлечь к вам целую толпу, словно сахарная голова — мух!

Амонет обернулась с белозубой гримасой, которая, вероятно, означала улыбку.

— Не сомневаюсь, что мухи на вас так и слетаются, — сказала она. — Но для того, что я делаю, мне не нужен зазывала.

Голеску, ворча себе под нос, побрел на ярмарку. Однако он совершенно забыл об обиде, когда обнаружил, что кошелек Амонет остался у него.

Теперь шатры вырастали словно грибы, хотя день был настолько знойный и душный, что украшавшие их яркие флажки висели безжизненно. Голеску купил себе дешевую шляпу и немного постоял, изучая ряды со съестным. В конце концов он взял себе стакан чаю и пирожок с черносливом, покрытый сахарной глазурью с каким-то ядовитым привкусом. Голеску с удовольствием съел пирожок и, облизывая глазурь с пальцев, направился в рощицу у реки. Там он растянулся в тенечке и, надвинув шляпу на лицо, задремал. Если ночью человеку предстоит нянчить упыря, днем нужно как следует отдохнуть.

К ночи ярмарка совершенно изменилась. Ребятишки разошлись по домам, и опустевшая карусель катала теперь разве что призраков; а на смену детям пришли молодые парни. Они толкались и ржали или торчали, разинув рты, у низких дощатых помостов, на которых орали шуты. В одном шатре показывали занятных уродцев, в другом извивалась танцовщица, в третьем выступал человек, способный голыми руками брать раскаленное железо. Яркие огни отчаянно сражались с тьмой. Кругом слышались музыка и сиплые вопли.

Ко всему этому Голеску оставался равнодушным.

— Как это — слишком жесткий? — взвился он. — Я выложил за него пятнадцать грошей!

— Я не могу это есть, — прошептал Эмиль, морщась от света фонарей.

— Гляди! — И Голеску схватил жареный кукурузный початок и впился в него зубами. — Мм! Тает во рту! Ешь, ты, плакса!

— На нем перец. Очень остро. — Эмиль принялся заламывать руки.

— Ерунда! — заявил Голеску с набитым ртом. — Пища богов. Так что же ты тогда будешь есть-то? А, ясно! Ты же упырь, так что тебе нужна кровь, да? Понимаешь, мы сейчас некоторым образом на людях, так что придется обойтись чем-нибудь другим. Ну, что ты хочешь? Засахаренное яблоко? Вареники? Бастурму? Жареную картошку?