Предчувствие: Антология «шестой волны»

— Чего это они? — спросил Миша.

— Наверное, сдурели, — решил он. — Вернёмся?

По щекам лупил моложавый, лет двадцати. Его лицо, казалось, было вытесано учеником плотника. А если присмотреться, то неумелой тупицей, почти выгнанной плотником из учеников. Верх его головы закрывала чёрная шапочка.

— Что, проститутка, юпам даёшь? — приговаривал чурбачок. — Купилась, дура, за их говно? А пацанам не даёшь, юповская?

Миша подошёл нахмуренно-озабоченным. Сзади разболтанной походкой огибал лужи Гутэнтак, насвистывая из Вольфганга Амадея Моцарта.

Шестеро глазок изучающе уставились на заляпанный полуплащ.

— Парни, вы не правы, — вздохнул Шаунов. — Нет, клянусь, вы ошибаетесь на все сто. Поверьте мне, так не делается.

— Блядь, — сказал кто-то.

— Ваше поведение противно ка небесах, — вздохнул он. — А на земле оно хуже некуда.

— А твоё поведение? — со смесью ужаса и нахальства спросил кастетный.

— Моё поведение нормально, — пожал он плечами. — Я не могу ошибаться и делать что-то не так. Разве вам по ящику не рассказывали?

Кастетный мялся. Черношап оттолкнул девчонку, та упала на газон.

— Ты кто такой? — спросил он.

— Ты знаешь, кто я такой, — смиренно ответил Шаунов. — А может, не знаешь. Скорее всё-таки нет, но какая разница?

— Пошли выйдем, — сказал тот. — Пошли во двор.

— Выйдем? — удивился Шаунов. — Мы на улице. Гутэнтак по-прежнему видел серое небо и золотистые нити. Глаза Бога в упор смотрели на нас, но, что удивительно, мир казался им безразличным. Человечество им было до фонаря. И это ощущалось почти физически. Гутэнтак отвёл взгляд, попробовал насвистывать из Бетховена. Не получалось.

Они стояли за бывшими ларьками, немного открываясь с левого фланга. Проходящие прохожие проходили как проходные пешки. Они шли так целеустремлённо, как будто знали, что неминуемо пройдут в ферзи! Они шлёпали в десяти шагах, поглощённые от макушки до пят собственной неотложностью. Серьёзные все как один, без задоринки и смешинки.

— Давай в арку, — без задоринки и смешинки предложил третий. — Отойдём, что ли?

— Давай на луну, — усмехнулся Шаунов. — Не слабо?

— Боишься, пидор? — змеино зашипел черношап. — Я давно всё понял про вас, говны сраные.

— Ну что ты понял? — вздохнул Миша.

Он выхватил старенький ветеранский кольт, выстрелил навскидку. Парню снесло мозг вместе с чёрной шапочкой.

— Уходите, — раздражённо сказал другим. — Валите! Если мне понравится убивать, я стану маньяком. Но я не хочу. Ну?

…«Идеологическое высказывание типически отличается от онтологического и не может быть с ним смешиваемо, — писал Миша в мае. — Идеология устраняется из философской картины мира изъятием понятия о ценностном ранжировании фактов, поскольку критерием ценности всегда выступает отношение факта к благу субъекта, что недопустимо в подлинно философской картине мира».

Мастер Клык кивал одобрительно.

«Формирование картины мира у человека осуществляется не суммацией знаний, а проходом через особую точку экзистенциального состояния, в которой происходит смерть внутреннего содержания сознания и рождение на его месте новых структур. Чтобы приобрести новую истину, надо предварительно осознать, что её не имеешь, точнее — оказаться в состоянии, где готов это предварительно осознать».

Мастер Клык ставил ему пятёрку.

«Максимальная цель любого субъекта заключается в совершении им максимально возможного для него действия (вне зависимости от того, осознаёт ли он сам желательность для себя этой цели). Человечество ещё не рождено для совершения максимального. Подобная реализация лежит просто не по уровню внутреннего содержания человечества. Рано или поздно должны прийти те, чьей внутренней природе будут соответствовать более максимальные действия».

Мастер Клык совершенно не возражал..

Они поговорили в июне, наконец-то вдвоём. В кабинете было светло и тихо, за окном невидимо щебетали и малолетки гоняли мяч.

— Здесь и сейчас, — повторил Йозеф Меншиков по прозвищу Гутэнтак. — Я люблю вас, Оля. Я не знаю, кого там любите вы. Мне это безразлично. Если вы не будете моей, я перестреляю полшколы. Наконец, я застрелю вас.

— А себя? — иронично спросила мастер Вьюзова.

— Не знаю, — пожал плечами Гутэнтак. — Да и какая вам разница?

— Ну ладно, пока, — сказала она, слегка улыбнувшись.

Ольга Вьюзова махнула рукой на прощанье лучшему ученику и пошла к двери. Он резко выбросил руку. Ладонь легла на плечо, останавливая женщину. Она обернулась, инстинктивно подчиняясь нажиму.

Гутэнтак усмехнулся:

— Подожди.

Оля разжала пальцы, ключ оказался в его руке. Женщина чуть натянуто рассмеялась, он вздрогнул, но всё-таки закрыл дверь. Звякнув связкой, бережно опустил в карман.

Он шагнул к ней, Вьюзова отступила. Гутэнтак неловко потянулся к её губам, она увернулась, отстранила его ладонью. Одёрнула помятый им мультипиджак со значком советника. Улыбка, ладонь — двойная защита.

— Не надо, — просто сказала она.

— Я не знаю, Оля, чем это закончится, — сказал Гутэнтак. — Я думаю только о тебе. Я никогда особо не любил жизнь. И первый раз в жизни я кого-то люблю…

— Ну хорошо, — раздражённо, но с опаской сказала советник Вьюзова. — Я рада за тебя, но я уже говорила.

— Оленька, я люблю тебя. Я хочу тебя. Представь себе правду: я думаю только о тебе. Когда я засыпаю ночью, мне кажется, что ты рядом, что ты уснула. Я смотрю и удивляюсь, что тебя нет. Я почти готов искать тебя в своей комнате. Сумасшествие, да? Я не могу без тебя. Я пробовал — у меня не получилось. Я родился, чтобы действовать, но если ты не моя, то всё пошло на хрен. Я не могу встать и пойти что-то делать, я могу только думать о тебе и смотреть на тебя, но я не хочу так жить — ты понимаешь?

Вьюзова смотрела почти с сочувствием.

— Отпусти меня, — мягко попросила она. — Мне нужно домой.

— Тебе не нужно домой, — вздохнул Гутэнтак. — Скажи ещё раз, что мы никогда не будем вместе.

— Тебе не надо меня любить, — сказала Оля. — Тебе не надо меня хотеть. Есть много других увлекательных занятий, поверь мне. В твои восемнадцать — ты понимаешь?

Он держал руки в карманах зелёного пиджака, чуть покачивался, смотрел ей в лицо.

— Я понимаю, Оленька, — сказал он. — Я всё понимаю, и не хуже тебя.

— Я пошла, — Вьюзова улыбнулась и протянула свою маленькую ладошку.

В ожидании ключа. Прошла тихая секунда.

— Ну ладно, Оля, — сказал он, отступая на шаг. — Я в сотый раз могу сказать, что люблю тебя. А, ладно…

Он достал из внутреннего кармана школьный мини-браунинг, полученный год назад. Одним движением снял с предохранителя и передёрнул затвор, всё как учили.

Выстрелил в угол. Стеклянная вазочка разлетелась вдрызг.

А затем поднял браунинг и выстрелил ей в голову.

Вьюзова упала на светло-серый линолеум. Слишком быстро упала. Он опустил пистолет, внимательно посмотрел. Дверца шкафа была пробита. Слишком быстро упавшая мастер Вьюзова в неудобной позе лежала на полу. Без царапин и синяков. Смотрела на него непонимающими глазами, однако без страха. Только удивление.

Она медленно поднялась, он не стал ей помогать или стрелять снова. Смотрел ей в глаза, как и минуту назад. Вьюзова присела на краешек стола. Она рассмеялась, а затем рассмеялся он, а затем она серьёзно спросила:

— Неужели всё так серьёзно?

— Конечно, — ответил он.

Они молчали секунд пять, за окном по-прежнему гомонили.

— Иди ко мне, — нежно-требовательно сказала она, он подчинился. — Здесь и сейчас.

Она целовала его, а затем сняла пиджак со значком советника, а затем сняла остальное. А затем стемнело и пошёл дождь. Никто не ломился в давно закрытую дверь, и ключ дремал в его зелёном кармане.

А затем он стоял за разваленными ларьками.

— Не плачь, глупая, — говорил Михаил Шаунов зарёванной девушке. — Ну не надо, лучше улыбнись. Когда улыбаешься, ты очень красивая. А когда плачешь, то так себе.