История Разума в галактике. Человек. Женщина: Исповедь Истерички.

Я не заметила, как и когда он извлек из саней капюшоны-маски, за что-то изготовленные им для нас.

Видели когда-нибудь маски, в которых пчеловоды пристают к своим насекомым? Пара колец из жесткой проволоки, совершенно одинаковых и диаметром… почти на ширину моих плеч. Если разглядывать такую маску со стороны, это полый тканевый цилиндр, верхнее основание которого забрано этой же тканью, а нижнее – открыто. Оба металлических кольца располагаются внутри этого цилиндра, параллельно друг другу, придавая ему необходимую жесткость, первое – в самом верху, второе примерно в его середине. При этом ткань, закрывающая цилиндр сверху, к первому кольцу крепится не внатяжку, а чуть-чуть свободно. И поэтому, если маску надеть на голову, первое кольцо повисает на уровне лба, нижнее оказывается где-то у подбородка. Что бы хоть что-то видеть, на лицевой части маски ткань заменена меленькой сеточкой из синтетики. А что бы избежать проникновения внутрь маски нежелательных элементов, расположенная под нижним металлическим кольцом, вольно висящая ткань заправляется под одежду.

Н-да, не очень понятно. А, попробуем еще разок. В итоге мы, из одного куска материи получаем полый тканевый цилиндр, верх которого забран этой же тканью. В этом цилиндре, изнутри крепятся два металлических кольца, одно в самом его верху, другое примерно посередине. На лицевой части ткань заменена, крепящейся на кольцах мелкой синтетической сеточкой. И еще. Под нижним кольцом, свободной ткани достаточно что бы запахнуть ее под одежду. В изготовлении проще – простого. И при необходимости, вся эта конструкция складывается в компактный блин.

Так. С этим разобрались.

Потопали дальше.

Итак, маски в которых пчеловоды пристают к своим насекомым, вот… Здесь все было сложнее и серьезней, тяжеловесней; массивней и длиннее. Вместо ткани – брезент. Вместо сеточки – стенка от пластиковой бутылки. Да и брезент под лицевой частью маски был сильно удлинен. Удлинен настолько, что если маску надеть, то этот брезентовый язык спускался бы по груди до самого живота. И еще, я разглядела, примерно на середине этого языка, грубый длинный горизонтальный разрез, кое-как, неуклюже и неплотно заштопанный нитью из синтетики. А вверх от разреза, загадочной (бесполезной?) параболой поднимался (почти до лицевой пластины) неровный мелкий стежок.

Используя вместо рабочего стола салазки, он бережно, одну за другой, аккуратно расправлял маски, выворачивал каждую наизнанку, и, перевернув кверху дном, снова водружал их на санки.

Кстати, загадочный мелкий неровный стежок, оказалось, пришивал к изнаночной стороне маски внушительных размеров карман. Вот только… кому нужен карман с дыркой?

Закончив возню с масками, наш таинственный незнакомец, перочинным ножом, тут же накромсал из молодых Лесных растеньиц внушительную кучу обрубков. Распихал, рассовал, утрамбовал эти обрубки во внутренние карманы масок настолько плотно, в таком большом количестве, что у тех, когда они были вывернуты назад – с изнаночной стороны, вся передняя часть ниже лицевой пластины, вздулась уродливым лягушачьим зобом. Края длинного горизонтального разреза, рассекавшего спереди карман, были так неуклюже, неряшливо заштопаны, что, не выдержав давления, разошлись, и в образовавшиеся дыры неопрятно завиднелись измочаленные обрезки веток.

За тем…

С нами он не церемонился. Щедро плеснув за шиворот из фляжки [9] он водружал очередному из нас, на голову, очередную маску. Все тем же скотчем, по возможности герметично приклеивал нижнюю кромку маски к комбинезону. Упаковал сначала наших мальчиков: Сашку, Вовку, Женьку. Потом меня. Последней – Ольгу. В первый раз тогда я почувствовала на себе его руки. И признаюсь, что-то во мне откликнулось на это прикосновение, что-то женственное проснулось, какой-то отголосок чувственности – нечто похожее на влечение. Но только на мгновение. За тем мне в нос, в голову из маски ударила волна такого зловония, что все мозги отбило разом; и мысли угловато скорчившись, слепо сталкиваясь, грубо шарились в черепе – такие чужие и глупые. Потом все прошло, все вернулось на место... кажется.

Ситуация! Мое тело обняла жаркая волна скопившейся под брезентом удушливости. Дышать можно было только через дыру на дне внутреннего кармана маски. И при том, свежий воздух, что бы попасть внутрь этого «скафандра», должен был еще исхитриться протиснуться сквозь плотный ком, заполнявшего этот карман, Лесного хлама. Обзор невелик – жесткий брезент стал колом – вращай, не вращай головой, видеть оставалось только через небольшой кусок пластика перед лицом. Ситуация! Конечно, пластиковые бутылки мы взяли с собой совершенно новенькие, но Вы сами попробуйте-ка смотреть сквозь мутноватый пластик, поднеся его к глазам эдак сантиметра на три. Ну и как эксперимент? Ведь не слишком приятно, да?! В общем, если бы в те часы с моими органами чувств все было в порядке, рассудок не был одурманен, а тело обладало обычной хрупкой выносливостью, то… Лучше об этом вовсе не думать.

Как он ошемлолял этим чудо устройством нашу Оленьку, я не наблюдала: помните, была некоторым образом занята собой. А вот как он прихорашивался сам, я уже видела – к тому времени ко мне успели вернуться слух, зрение, вкус красного перца и полыни во рту, ощущение верха и низа – все чувства кроме обоняния, отбитого напрочь. А выглядело это так. Он, в левый нагрудный – единственный оставшийся не запакованным – карман, вложил фляжку и нож, закрыл его и заклеил последними остатками скотча. Ввинтил, во что-то на левой щеке шлема, небольшой – от современного противогаза, фильтр, невесть когда и откуда им взятый. Запрягся в сани и пошел. Вломился в фиолетовые заросли. Прорвался с треском, с шумом, глубже, скрылся за частоколом упруго выпрямившихся двухметровых побегов.

Я пошла последней, по зрелому рассуждению, пропустив Ольгу вперед: мало ли что, а какой никакой все же присмотр за ней... и остальными тоже. Вошла в – продавила проволочной жесткости стену, – едва с десяток метров шириной. Вышла, вырвалась на антрацитовую поверхность, на черную коросту лопавшуюся, с хрустом рассыпавшуюся у нас под ногами в мелкую крошку. И тут солнце опалило меня. Накинулось на меня в полную силу сверху, снизу, со всех сторон.

А потом… Земли, превращенные лишайником в пустыню: только два или три эпизода, фрагмента этого жуткого перехода ясно сохранились в моей памяти, все остальное слилось в смутное ощущение страха, тяжести и жары…

Помню. Помню, мне начало казаться, что становится легче дышать, а потом кто-то из мальчиков… Это был Вовка – если парень среднего роста с рюкзаком – то, Вовка. Владимир обернулся посмотреть на нас, идущих позади него, и меня поразило: весь его живот был измазан чем-то, вверху – ярко фиолетовым, но книзу быстро темнеющим, вплоть до антрацитово-черного. До него было почти двадцать шагов, но я все разглядела и запомнила. [10] Это невозможно было не разглядеть и не запомнить. Из горизонтального разреза внизу маски, того, что находился под ее уродливым, набитым клочьями Леса, зобом – единственного отверстия, через которое мы могли дышать – на брезент комбинезона медленно стекала густая фиолетовая жижа, на ходу темнея, замирая, застывая блестяще-черной корочкой шлака, трескавшегося, отслаивавшегося, отваливавшегося от брезента при каждом изгибе, движении.

Мы все так же шли по черной корке, с хрустом лопавшейся у нас под ногами в мелкую крошку, но... кое-что изменилось: она стала заметно тоньше, и теперь ветер, при каждом нашем шаге, выдувал из-под ее обломков, поднимал вверх облачка серой пыли, но не удержав, эту пыль не весу опять ронял ее вниз, на черную поверхность уже такой же черной крошкой.

Слева, вдаль простиралась единственно лишь чернота, но справа: справа угадывалось, как неподвижно-черная короста постепенно переходила в волнующуюся, перетекающую под каждым порывом ветра пустыню серой пыли. А в моей голове безумно кружилась, барабанила одна и та же идиотская фраза: «А за ней кошмарики, на воздушном шарике».