Костотряс

Зик решил не упускать случая и выскользнул из укрытия.

Он сделал скачок, больше напоминавший короткий полет на минимальной высоте, приземлился посреди зала и закончил акробатический этюд неуклюжим броском, стремглав выпорхнув на лестницу и приземлившись на четвереньки. С небольшим отставанием подтянулся и здоровяк, отступавший с куда большей грацией, чем можно было ожидать. Он захлопнул дверь, навалился всем весом — и в тот же самый миг кто-то врезался в нее с другой стороны.

Зик мчался вниз по лестнице, теряя и восстанавливая равновесие, натыкаясь на углы. И вот он не мог уже видеть, что творится наверху; оставалось только слушать. Он вернулся на нижний этаж. Здесь было заметно тише: потолок и каменные стены приглушали грохот выстрелов.

Оказавшись там, откуда начал, мальчик приуныл, пока не вспомнил о маске, в которую вцепился как в спасательный трос.

Миннерихт уверял, что маски Зику не видать, — и, как выяснилось, ошибся. Правда, ее только что сняли с трупа, но мальчик старался не думать о лице, которое совсем недавно за ней скрывалось. Он рассуждал философски: покойнику от нее теперь никакого толку, так что взять ее себе не зазорно и даже разумно. Однако ему не стало от этого менее противно, когда он потрогал стекло с внутренней стороны и понял, что оно до сих пор влажное от предсмертных вздохов другого человека.

Теперь у него есть респиратор, но что с ним делать? Куда идти? Может, лучше припрятать его в комнате, пока все не утрясется? Нет, так не пойдет…

На вершине лестницы человек в доспехах удерживал вход, только вот Зик не особо представлял, долго ли он продержится.

А у подножия лестницы, в коридоре с дверями и лифтом в конце, не было никого, кроме Зика.

Хорошо это или плохо, он понятия не имел. Его не покидало чувство, что все пошло наперекосяк. Бушевавший наверху хаос быстро и неуклонно пробивал себе дорогу вниз, и на пути у него стояла одна-единственная дверь.

Скованный неуверенностью, Зик прислушался к выстрелам. Те раздавались все реже. Издали доносились стук, треск и шумная возня, но почти уже на пределе слышимости, так что об этом можно было пока не думать. Хозяин брони упрямо покряхтывал, отстаивая дверь.

На дальнем конце коридора с бряцанием цепей ожил подъемник. Сообразив, что все еще держит в руке присвоенную маску, Зик скомкал ее и засунул за пазуху. И крикнул, пока его не обвинили в соглядатайстве:

— Эй! Есть тут кто-нибудь? Доктор Миннерихт? Яо-цзу?

— Я здесь, — донесся голос Яо-цзу.

Китаец соскочил с платформы, не дожидаясь, пока та остановится. На нем было длинное черное одеяние со свободными рукавами, в котором Зик его раньше не видел. На лице пролегли угрюмые морщины, которые стали еще глубже, когда он увидел Зика.

Вытянув ручищу, китаец стиснул его плечо:

— Иди в свою комнату и закрой дверь. Она запирается изнутри на большой засов. Чтобы выломать ее, понадобится катапульта. Какое-то время ты будешь там в безопасности.

— Что происходит?

— Ничего хорошего. Занимай оборону и жди. Все наладится.

Он торопливо потащил мальчика за собой, все дальше уводя его от лестницы и человека в доспехах.

— Но я не хочу… занимать оборону, не могу… — промямлил Зик, оглядываясь через плечо.

— А жить вообще непросто, — сухо бросил Яо-цзу. Остановившись перед дверью в апартаменты Зика, он грубо развернул его лицом к себе и скороговоркой выложил остальное: — У доктора много врагов, но обычно они держатся разрозненно и не представляют угрозы для нашей маленькой империи за стеной. Не знаю почему, но эти разрозненные силы неожиданно сплотились. Я подозреваю, что это как-то связано с тобой или твоей матерью. Так или иначе, они наседают на нас, вдобавок наделали кучу шуму.

— Шуму? А шум здесь каким боком?

Прижав палец к губам, Яо-цзу показал на потолок, потом зашептал:

— Слышишь? Нет, не выстрелы. И не крики. Стук. Стоны… Это не люди. Это трухляки. Суматоха привлекает их внимание. Для ходячих мертвецов это сигнал, что еда где-то поблизости. — И он повторил: — Если хочешь пережить эту ночь, закройся и больше двери не отпирай. Я тебя не запугать пытаюсь, а уберечь, из уважения к доктору.

С этими словами он зашагал прочь и скрылся за поворотом коридора. Черное одеяние развевалось, словно мантия.

Зик, недолго думая, зарысил обратно к лестнице, надеясь узнать что-нибудь новенькое — например, что путь свободен, а свистопляска наверху закончилась. Очаг столкновения вполне мог сместиться куда-нибудь еще, и тогда у него будет возможность поискать выход, не опасаясь посторонних.

Однако вскоре он вновь уловил звуки боя. А потом чей-то вой, в котором больше было от львиного рева, чем от человеческого крика.

Он чуть не дал деру, но заслышал вдруг еще какой-то звук — не столь уже угрожающий. И очень тихий — то ли стон, то ли хрип. Источник находился совсем рядом, за одной из дверей. А дверь была не до конца притворена, но и не распахнута настежь — заходи кто хочет.

Он все-таки решил зайти.

За дверью обнаружилась небольшая кухня, которая на кухню была совершенно не похожа. Но в какой еще комнате бывает столько чашек, горелок, сковородок и ламп?

Внутри из-за множества горящих конфорок стояла духота. Невольно сощурившись, Зик насторожил уши и вновь уловил тот же усталый вздох — из-под стола, частично накрытого скатертью, которая была когда-то обычным мешком. Мальчик отодвинул ее и сразу зачастил:

— Эй! Эй, ты что здесь делаешь? Что с тобой такое?

Ибо под столом свернулся в позе зародыша Алистер Мейем Остеруд собственной персоной. Зрачки у него были такие огромные и жуткие, что глаза эти, казалось, не видели ничего или видели все на свете.

Руди пускал слюни. Вокруг рта во множестве красовались свежие язвочки, напоминавшие череду вздувшихся ожогов. Каждый вдох сопровождался присвистом. Это был скрежет скрипичной струны, по которой медленно ведут смычком.

— Руди?

В ответ мужчина оттолкнул руку Зика и заскреб ногтями лицо, пробормотав в знак протеста какое-то короткое словечко вроде «нет» или «нельзя».

— Руди, я думал, ты погиб. Думал, тебя в башне завалило обломками.

Он умолчал, что Руди и вправду выглядел полумертвым, — не придумав, как бы потактичнее об этом сообщить.

Тщательнее оглядев его, мальчик убедился: бывший солдат и в самом деле ранен — если и не смертельно, то очень сильно. Шея сзади была вся в синяках и царапинах, правая рука неестественно повисла. Из раны на плече вытекло столько крови, что рукав пальто насквозь отсырел и стал багрового оттенка. По трости с одного бока пробежала длинная трещина. Похоже, пользы от нее больше не было — ни в качестве опоры, ни в качестве оружия. Руди уронил ее рядом с собой и больше не замечал.

— Руди, — позвал мальчик, постучав костяшкой пальца по бутылке, которую тот прижимал к груди. — Что это, Руди?

Дыхание мужчины из поверхностного и сиплого стало почти незаметным. Страшные черные зрачки, разом созерцавшие все и ничего, начали резко сужаться, пока не превратились в точки. По животу Руди прошла глухая судорога, затем перекинулась на туловище и выше — и вот уже клокотала в горле. У калеки затряслась голова, и на рубашку мальчику брызнула слюна.

Зик попятился:

— Руди, да что с тобой?!

Тот не отвечал.

Зато со стороны двери донесся чей-то голос:

— Он умирает. Как того и хотел.

Зик с такой прытью обернулся и вскочил на ноги, что приложился плечом об угол стола. Стиснув больное место, он проворчал:

— Черт, миссис Анжелина, а нельзя было постучать? Ну ей-богу, тут вообще никто не стучится!

— А смысл? — спросила она, войдя в комнату и присев на корточки; послышался отчетливый хруст суставов. — Ты бы меня все равно не пристрелил с перепугу, а он в таком состоянии не поймет даже, что я здесь.

Мальчик принял ту же позу — держась за край стола, просунул под него голову.

— Мы должны что-то сделать, — слабым голосом произнес он.

— А что, например? Помочь ему? Даже если бы я и хотела, теперь ему уже ничем не поможешь. Добрее всего с нашей стороны было бы прострелить ему башку.