Все зависит от тебя

— Но пытаются эстетизировать, — возразил Дан. — Послушай, а может, глеллы взялись эстетизировать и тот, другой процесс? И дошли до того, что перестали родиться дети?

— Интересная гипотеза, — Маран вздохнул. — Придется обсудить ее с Кнеуфи.

— Без меня, — сказал Дан быстро.

— Естественно. Черную работу ты, как всегда, оставляешь мне.

Дан смутился.

— Давай вдвоем, — предложил он. — Только не сейчас.

— Да нет. На такие темы лучше разговаривать один на один. И чем быстрее с этим разобраться, тем лучше.

Маран пошел прямо к Кнеуфи, а Дан остался стоять перед скульптурой, только подвинулся немного по дуге, чтобы краем глаза видеть обоих. Смотреть, впрочем, было не на что, лица собеседников оставались непроницаемыми, и Дан перестал за ними следить, вернулся мыслями к скульптуре, к картинам, к галерее, в которой они находились, стал думать о том, какого совершенства, оказывается, можно достигнуть в живописи и ваянии, а потом все утратить, растерять, погубить… Черт возьми! А кстати, кто сказал, что глеллы преуспели только в изобразительном искусстве? Кто знает, какие они писали книги? При той утонченности восприятия, на которую они способны… Он вспомнил благоговейное выражение на лицах Кнеуфи и его спутников, появившееся при первых звуках музыки… А что если из памяти компьютеров удастся извлечь не только научные труды, но и романы, и симфонии?.. Потом он подумал, что неизвестно, будут ли эти романы понятны землянам… нет, речь не о понимании, а о чем-то другом, об эмоциональной реакции, быть может… Здешние картины возбуждали в нем безмерное удивление, восхищение подобным совершенством, но живопись того же Вениты была ближе его сердцу…

Вернулся Маран.

— Нет, Дан, — сказал он. — Кнеуфи утверждает, что никаких физиологических проблем у них нет. Все происходит так же, как раньше и всегда, ничего не изменилось. И вообще с медицинской точки зрения они все здоровы, и никаких препятствий…

— Но детей-то почти не родится!

— Возможно, дело в психологии? Боюсь, что придется привлечь массу специалистов, чтобы в этом разобраться, всяких медиков и биологов… Ладно, пойду посмотрю картины.

Он был уже на расстоянии в шагов десять, когда Дан окликнул его громким шепотом:

— Маран! А у них рожают детей? Или как на Палевой?

— Рожают.

— Женщины?

— Да.

Он пошел дальше, а Дан вспомнил старый тезис, согласно которому человек ищет иные разумные существа, дабы в зеркале чужой цивилизации рассмотреть себя самого. Что интересно, тезис этот, рожденный на свет чуть ли не два века назад, постоянно был на вооружении как сторонников космических полетов, так и изоляционистов, если первые считали его веским аргументом для выделения ассигнований на исследования в области космонавтики, то вторые требовали прекратить разбазаривание средств налогоплательщиков, поскольку бессмысленно летать в космос за тем, что находится на Земле… Он медленно пошел вдоль скульптур, натолкнулся на незнакомого глелла и только теперь обратил внимание, что зал не пуст, по нему бродят несколько аборигенов. Это что-то означало, но что?

Смотреть дальше смысла не имело, это надо было делать в спокойной обстановке, долго и вдумчиво, хорошо бы с гидом, и Дан решил отложить дальнейшее знакомство с глелльским искусством на более удобный момент.

К Кнеуфи он подошел вместе с взволнованным Патриком, точнее, Патрик догнал его, обогнал и заговорил еще издали.

— Кнеуфи! — выпалил он. — На одной из картин я видел цветущие деревья, чего в натуре и следа нет. Ты можешь сказать, они когда-либо цвели здесь, или изображено какое-то другое место?

— Наверно, ты говоришь о Новой Глелле, — ответил Кнеуфи без признаков удивления или непонимания. — В свое время наш народ расселился по нескольким планетам. Самая ближняя и была Новая Глелла, связь с ней поддерживалась еще совсем недавно, у них сохранилось звездоплавание, и ее жители появлялись на родине нередко, в последний раз всего семь или восемь веков назад. Об этом есть запись в одной из тетрадей.

— А какого вида цветы? — спросил Дан Патрика.

— На деревьях? Голубые. И большие. Как у магнолий.

— Покажи, — попросил Дан.

— Теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему мы привязаны к этому месту? — спросил Кнеуфи, когда Маран, последним прекратив осмотр, вернулся к входу, возле которого уже собрались остальные, и сел рядом с глеллом. — Эти сокровища собирали по всей Глелле несколько поколений. Чтобы перевезти их в другое место и создать галереи заново, нам понадобилась бы целая жизнь. Но тратить эту жизнь на подобные цели нет смысла, ибо на нас кончается история.

— У вас есть дети, — возразил Маран.

— Тридцать восемь. Три-четыре дейула. А из их потомков, наверно, не составится и одного.

Маран промолчал, и Кнеуфи продолжил, сумрачно глядя на разведчиков:

— Эти картины последнее, что у нас осталось. Если мы откажемся и от них, мы перестанем быть людьми. Превратимся в животных.

Дан вытаращил глаза, животных они на Глелле не видели, и на Палевой, хотя на необитаемых островах водились мелкие зверьки, однако на материке не было ни одного, но составляя еще палевианский словарь, компьютер включил в лексикон соответствующее понятие, каким-то образом раскопав его в диалоге с Миут. Кнеуфи заметил его замешательство и чуть улыбнулся.

— Непонятное слово? Это мифические существа, которые не умеют думать и чувствовать, некий символ, в сущности, просто оборот речи… — Он повернулся к Марану. — Ты спрашивал меня недавно… Я решил, что предложить совету. Мы попросим вас помочь нам дожить свой век и умереть без мучений. Это недолго. Одно поколение или два. Мы не причиним вам особых хлопот, нам, в сущности, нужна только вода. А в благодарность мы оставим вам Глеллу со всем, что на ней есть. Это, поверь мне, немало.

Дана охватило странное чувство. Совсем недавно он думал о высотах, каких должны были, без сомнения, достигнуть наука и техника этой древней цивилизации, и только что с изумлением смотрел на то, чего добились ее художники. Но мысль о том, что все это можно получить в наследство, была отталкивающей, никакой радости, наоборот, ужас, даже паника. Наверно, нечто подобное испытывают дети у смертного одра родителей. Он покосился на Марана. Хотя в речи Кнеуфи не содержалось прямого вопроса, но Дан ожидал, что Маран ответит. Однако Маран вместо того спросил:

— А сейчас кто-нибудь пишет картины? Или… Ну пусть не высекает из камня, но, допустим, лепит из глины?

— Нет, конечно, — сказал Кнеуфи. — Мы утратили и эти знания и навыки.

— Но руки-то у вас на месте, — сказал Маран неожиданно резко. — Вы умеете делать краски, ведь напиткам или одежде придается цвет. А глину я видел в десяти шагах от твоего дома. Сухую, правда, но ведь у вас была вода.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, — вздохнул Кнеуфи.

Маран смотрел на него хмуро, но молча, и он уже прямо спросил:

— Так ты заступишься за нас перед своими? Добьешься, чтоб они позаботились о нас?

— Ты не о том меня просишь, Кнеуфи! — сказал Маран еще более резко, даже с гневом. — Я многим в своей жизни занимался, но работу гробовщика не делал и не буду! Я не для того вас спасал там, на площади! — Он посмотрел в тоскующие глаза Кнеуфи и смерил тон. — Я понимаю, ты перенес тяжелый удар. Наверно, ты любил Лаун больше других своих лейу и не можешь оправиться от этой потери. Но негоже тому, кого люди выбрали своим главой, пусть всего на год, свое личное горе превращать в камень, который придавит целый народ. Я предложу другое. И не совету, а всем глеллам. Я прошу тебя собрать их завтра же.

— Ты хочешь говорить с глеллами? — спросил Кнеуфи с удивлением. — Сам?

— Да. Не волнуйся, мне не впервой выступать на площадях.

Собрание выглядело необычно. На площади не было ничего, похожего на трибуну, вообще никаких возвышений. Кроме, разве что, собственного роста ораторов, ибо все присутствовавшие на собрании жители города или просто все, поскольку от встречи никто не уклонился, сидели прямо на пластиковом покрытии концентрическими кругами, оставив пустым лишь небольшой пятачок в центре. Если, говоря о выступлениях на площадях, Маран имел в виду ступени дворца Расти, он ошибся, на такой площади ему говорить не приходилось. Впрочем, необычность «трибуны» его не смутила. Совершенно спокойно он стоял рядом с Кнеуфи, который, подождав, пока все рассядутся, и наступит тишина, сказал своим негромким грустным голосом — усилитель, маленький черный шарик на цепочке, висел у него на шее: