Менуэт святого Витта. Властелин пустоты

Не просто срубить лесину — выворотить ее с комлем, усаженным обрубками корней, а прежде выбрать такое дерево, чтобы удовлетворило прихотям Умнейшего, оказалось далеко не просто. С десяток крепких мужчин вышли в лес, едва забрезжил рассвет, а вернулись лишь к полудню, тяжко нагруженные толстой колодой длиной шага в три, причем потный и усталый Аконтий взглядом исподлобья давал понять, что лично он ради непонятного баловства второй раз в лес не пойдет, он не дракон — деревья валить, а человек, и каждому советует поступать как человеку. Взгляд ли Аконтия возымел действие или поиски нужного дерева принесли надлежащие плоды, только Умнейший, придирчиво осмотрев и ощупав перевитую волокнами древесину, колоду одобрил.

Леон разрывался между односельчанами, учениками и Умнейшим. Колоду, похожую на распиленную поперек пустую кость с суставной нашлепкой на торце, приволокли на стрельбище, стесали корни заподлицо и установили в прочном деревянном ящике так, чтобы она без большого усилия могла качаться вверх-вниз. Качели, что ли, делают? Ничего не понятно… На дно ящика Умнейший велел набросать земли и камней.

— Целься спокойней! — покрикивал Леон на учеников, косясь на возню вокруг колоды. — Выдох мощнее и не слишком долгий, а если трубка короткая, то и вовсе резко выдыхай…

То ли стрелки набрались опыта, то ли просто день выпал удачный, только в среднем каждая пятая стрелка попадала сегодня в кружок. Мальчишки ликовали.

Пасынки-близнецы Сильф и Дафнис слонялись в пределах досягаемости слуха, ехидно комментируя новые обязанности отчима. Леон, стиснув зубы, терпел. Тирсис же терпеть не стал: отложив в сторону духовую трубку, молча въехал одному из пасынков кулаком в нос, а второму в ухо.

— Пометил, — пояснил он баском, — а то ведь одного от другого не отличишь.

Кирейн, разыскавший городской родник Тихой Радости, ожил и, заняв у кого-то думбалу, принялся репетировать сочиненную еще в дороге горестную песнь о том, как погибла деревня, а все потому, что в нужный момент в ней не оказалось великого стрелка. Умнейший, оторвав себя от дел, слушал внимательно.

— Неплохо, — оценил он. — Для городских сойдет. Только ты про Леона не пой, пока мы не уйдем. Не хватало нам еще сложностей с уходом.

— Куда вы уходите? — выпучив глаза, Кирейн икнул.

— Тебя не касается.

— И я с вами пойду!

Умнейший подумал.

— Иди. Будешь в походе сочинять, а не будешь — прогоним. Станешь ныть — прогоним тоже. Тихую Радость без разрешения не пить!

— Как же сочинять без Тихой Радости? — изумился сказитель.

— На стихи дадим. Но не более.

Кирейн задумался и думал долго.

— Ладно, — вздохнул он. — Не более так не более. Вам же хуже будет.

Умнейший долго тер в узловатых пальцах принесенный в корзине угольный порошок, спрашивал о породе сведенного на уголь дерева и велел растолочь помельче. Детворе, путавшейся под ногами, тоже нашел дело: попросил принести с речной излучины побольше мелких окатышей.

Народу мало-помалу прибывало — не как на общем сходе, но половина того, не меньше. Кое-кто хмурился: возня с неживым, известно, до добра не доведет. Иные возражали: колода из кость-дерева — неживая ли? Если ее прикопать в лесной тени, она пустит побеги и через несколько дней вновь станет деревом.

— Была колода, — объяснил Умнейший, — теперь пушка.

Все три порошка он смешал в горшке из сухой тыквы, отмеряя дозы деревянным стаканчиком, и неторопливо, чтобы каждый мог уследить за его действиями, засыпал в колоду. Туда же с помощью толстой палки туго забил тряпье, в котором Леон узнал свой старый хитон, за хитоном последовали десятка три окатышей и еще один ком тряпья, на сей раз чужого. В толпе зрителей переглядывались: если старик еще не тронулся умом, то вот-вот это сделает, и не сходить ли кому за толковым знахарем, пока не поздно?.. В стороне от колоды неизвестно для чего жгли небольшой костерок.

Как удавалось Умнейшему уединяться среди толпы — Леон понять не мог. Ничего не скажет, вроде бы даже не поглядит искоса, просто чуть шевельнет бровью, и готово — за десять шагов вокруг никого, кроме того, с кем старику надо поговорить с глазу на глаз, а почему так получается — никто не поймет, а большинство и не задумается.

На этот раз старику понадобился Леон. Опять.

— Скажи, — не очень уверенно начал Умнейший, — ты смог бы попасть в кружок летящей мишени? Иными словами, повторить то, что сделал в деревне. Смог бы?

— Не знаю, — ответил Леон. — Не уверен. А зачем это?

Вопрос пропал впустую.

— Раз не уверен, не будем и пробовать. Ты у нас великий стрелок, им и оставайся. Кстати, как твои мальчишки?

— Троим есть смысл совершенствоваться дальше, двое под вопросом.

Умнейший крякнул.

— Кто о чем… Тебя они слушаются?

— Как собачонки, — хмыкнул Леон. — Вчера Фаон надерзил Хранительнице, а я его отчитал прилюдно, так он полдня прощение выпрашивал, по пятам ходил…

— За Хранительницей?

— За мной.

Старик снова крякнул. Куда-то он гнет, с беспокойством подумал Леон, а куда — как всегда, не понять. Умнейший.

— И он был счастлив, когда ты его простил?

— Да, кажется.

— Когда кажется, проспись, и перестанет казаться. Мне надо знать точно: Тирсис — и остальные — сделают то, что ты прикажешь?

— Наверно. Почему бы нет?

— Даже если это будет против обычаев?

— Даже… Да не знаю я!

— Сегодня придется узнать. Прикажи им собраться ночью перед восходом Энны так, чтобы ни одна живая душа в Городе об этом не проведала. Духовые трубки взять с собой. И сам помалкивай — дело нам предстоит нешуточное. Ты меня понял?

— Нет.

— И не надо пока. Кто из них самый бестолковый — Батт?

Оказывается, старик примечал все, что надо.

— Батт, — кивнул Леон.

— А позови-ка его сюда.

Тот же серый порошок, который забили в колоду, завалив сверху камешками, теперь осторожно сыпали в узкую дырку, неизвестно для какого баловства проверченную сверху в комле колоды. Шагах в пятидесяти воткнули в землю шест с прикрепленной к верхнему концу мишенью из листа кровельного дерева. Удалось расслышать, как Умнейший втолковывает нескладному подростку что-то об оказываемом доверии, и разглядеть, как горят глаза взволнованного Батта. Смех, да и только.

Стрелки давно уже опустили духовые трубки. Какая уж тут стрельба, когда Умнейший чудит. Получится что — хорошо, а не получится — все равно будет о чем на старости рассказать внукам.

— Отойти всем! — гаркнул Умнейший на все стрельбище так, что многие вздрогнули: старик-старик, а голосина — ого! — От пушки — подальше! Кто там позади мишени торчит? Жить наскучило? В сторону! Дальше! Еще дальше!..

Толпа попятилась. Умнейший тоже отошел от колоды шагов на двадцать и зачем-то прилег.

— Приготовиться… Огонь!

Сияющий Батт, лопоухая голова которого сидела на тонкой шее, как лист дерева на черенке, гордый тем, что на глазах доброй половины Города делает что-то важное, пусть и непонятное, поднес к комлю колоды горящий уголек в расщепе длинной палки…

Тут и выяснилось, что Умнейший умудрен не одним голым умом, но и тайным Знанием, неведомым даже Хранительницам, — а впрочем, никто в точности не знает, что ведают Хранительницы, а чего не ведают.

Ахнуло.

Словно вернулся гром, далеко опередив период дождей, словно нежданно рухнуло в лесу исполинское дерево — грохот сотряс воздух над стрельбищем, туго ударило в уши. Взбесившейся кошкой провизжала каменная картечь — с деревьев на опушке посыпались сбитые ветки. Мишень истерзало в клочья. Адская колода рявкнула, выплюнув из жерла гейзер огня, отпрыгнула назад и заволоклась смрадным дымом. В ящике стронулись, загрохотали камни.

Леон закричал, как все. И так же, как все, тряс головой, выбивая из уха воздушную пробку. Заголосили женщины, заревели дети. Оглушенный Батт как сел на землю, так и сидел, и видно было: хочет зареветь, да не решается. Мелькая пятками в стремительном бегстве, дурно вопила Хлоя, не вовремя явившаяся на поляну разобраться с муженьком — почему при нем бьют пасынков, а он и ухом не ведет… Кое-кто из зрителей кинулся было наутек вслед за ней, но, уверившись, что колода снова ведет себя мирно, рискнул вернуться. То, что осталось от мишени, уносило ленивым ветерком. Стрелки с испугом и восхищением провожали глазами парящие в небе обрывки.