Инквизитор (СИ)

И жутко было наблюдать уже потом, после боя, как уже немолодые люди спорили за право внести в Цитадель их спасителя, и первыми поведать братии, людям церкви и просто мирянам о чуде, свидетелями которого они были.

А сейчас это чудо умирало. Ни одна пуля его не коснулась, не задела, даже вскользь. Но те силы, которые он отдал за право пройти свой путь в сотню твердых шагов и чтение молитвы, оказались последними крупинками жизни в его песочных часах.

Отец Томаш умирает, а я должен идти не исповедь.

Все течет, все меняется - меняются и правила. Исповедь может быть тайной и явной, публичной и частной, и даже глухой, когда умирающий не может отвечать. Эта же исповедь будет взаимной - сначала я отпущу грехи брату своему, а потом и брат Томаш примет мою исповедь, мое раскаяние, и мои грехи умрут вместе с ним. Правило не общее, но некоторые, таким как я, например, облегчить душу только перед очень святыми людьми, и главное, перед их смертью, и с их согласия. Мой исповедник - не сказал слова нет.

Маленькая чистая каморка, куда его отнесли, тихий свет свечей из пчелиного воска, и тело, в котором затухают последние угольки жизни. И я рядом.

Почтительность без ритуала приводит к суетливости, так говорил один из основателей Ордена. А потому и исповедь умирающего следует начать с ритуала.

Сначала приветствие. Но брат Томаш молчит, уставившись в потолок. И если бы не мерно вздымающаяся грудь, то могло бы показаться, что умирающий вовсе не погружен в свои мысли, а уже ушел вперед, оставив позади немощь старческого тела..

Следующий шаг - объявление цели визита, - Брат Томаш, я пришел облегчить Вам душу и прошу Вас о той же милости. В ответ - ничего. Только молчание, только чуть сипловатое дыхание, и взгляд, упершийся в низенький потолок кельи. Никакой реакции - брат Томаш молчит.

А теперь третий шаг ритуала исповеди - панегирик. Умирающий должен услышать, как много он сделал хорошего за свою жизнь. И тут мне везет. Очень трудно произносить хороший панегирик над 14-летним послушником помирающим от почечной колики, а за свои 95 лет брат Томаш успел сделать порядком, что бы сказать умирающему какой он был благостный, и как много доброго он сделал за свою жизнь.

Последние несколько десятков лет брат Томаш или лечил сам, или обучал других братьев премудростям врачевания. Об этом и говорю. О том, что многие стали здоровее благодаря ему, о том, скольких людей он спас - братьев, послушников, сестер, да и просто людей Ордена, обращавшихся к нему за помощью.

И тут брата Томаша наконец прорывает. Смех, страшный булькающий кровью горький смех наполняет келью.

Затем, спустя несколько минут, отдышавшись и откашлявшись, он начинает говорить.

- Мы стали здоровее? Да пожалуй, что да! Мы теперь не умираем от рака. Потому что его не диагностируем. Человек просто худеет и умирает.

И у нас нет проблем с аллергией на прививки. Дети просто умирают от дифтерии пачками и все.

- Да, но...

- И с замершими беременностями проблем нет. Она бывает была только одна - первая, она же и последняя.

- Брат, это все так. Но по сравнению с тем, что было еще лет 30 назад...

-Ага-ага...Маленький шаг для нас для монаха, и огромный для Ордена? Так кажется, говорят. Так скажи об этом полу-брату Игнацию. Внутренне кровотечение не смогли остановить, и его женщина умерла родами...Моя правнучка, кстати говоря.

- Мне очень жаль.

Снова кашель, но уже без злого смеха. Лицо брата становится красным.

- Вторая жена и первая жена моего сына умерли в родах, половина моих внуков и правнуков умерли от инфекций, которые тогда нам казались сказочными страшилками. И это сейчас, а не в эпоху основания. Так что не надо мне втирать про прогресс. Мы смогли лишь замедлить падение, и кое где начать карабкаться вверх.. - Умирающий замолкает. Но лишь для того, что бы откашляться и дать легким надышаться теплым летним воздухом. А затем продолжает. - И ведь у нас еще все не так плохо. Ведь кое-где дела обстоят настолько плохо, что зимородков после родов выносят на мороз. Их нечем кормить. Причем выносят дети постарше - им тогда достанется скудное молоко матери.

- Исповедь, брат. Вы готовы?

- А ты, вивисектор, к ней готов? А ну ее! Давай просто поговорим. То, что ты мне захочешь сказать - я и так знаю. Ты умеешь себя сам прекрасно прощать. Это хорошее качество - не утрать его. А я вот я так этому и не научился. Хотя, подозреваю, что на самом деле ты все прекрасно понимаешь.

- Брат Томаш, я пытаюсь быть...

- Заткнись! Из хорошего железа не делают гвоздей, а нормального человека не использовали бы как подопытную крысу в том опыте - как тебя. Но и гвозди тоже ведь нужны?!

- Все в руках Божьих...

- Да, все в его руках. Но столько людей с того дня погибло и умерло не самой хорошей смертью. Я вот ухожу. А ты все еще жив. Ты ведь один из последних, а возможно и самый последний, кто еще помни тот мир.

- Возможно.

- Грядут перемены. Мне так кажется.

- Да. Думаю, что вы правы. Есть что-то, что я могу для тебя сделать, брат?

Молчание. Долгое молчание.

-Братья считают меня героем, чуть ли не святым. Пусть считают. Доброе имя - это тоже хорошее наследство. Когда наступил день, который...в общем ты понял...у меня еще даже не на начал ломаться голос, а сей час мне должно быть под сотню. Я проделал долгий путь. Видел, как мир рухнул за пару суток, но это тогда, по началу, поняли лишь немногие. Видел, то, что наступило потом, и это мне хочется забыть даже сейчас. Видел, как прибыли и те, кто назвал себя апостолами, и основали Орден. И как свалился ты на нашу голову из прошлого двадцать зим назад.

- Ваш голос становится тише, брат Томаш.

- Намек понял. У меня меньше песка, чем я думал. Тогда буду говорить кратко. Почти век - это очень долгий путь, который я шел, и часто шел не в одиночку.

- Женщины?

- Слабый в тяжелое время ищет дружбы сильного. Да, женщины. И вот моя тайна, назовем ее исповедью, - Я слышал, что у тебя в той жизни был долгий опыт, когда...в общем, когда у тебя было в избытке свободного времени и ты много читал - всякого и разного. И Технику допроса, и справочники там ...ммм...разного толка.

- Было дело.

- И по медицине, наверное? Тогда ты меня поймешь. Я ведь мог и не высовываться из той кибитки. Но знаешь, последние пару недель я все четче вспоминаю какого цвета был мой школьный ранец, как пахли волосы мамы, и многое то, из первых дней беды, что я бы не хотел вспоминать никогда, и при этом забывать - где находится компостный нужник, и как зовут послушника, который выносит за мной горшок. Ты сможешь тут найти истину, палач?

- Прогрессирующее старческое слабоумие, скорее всего. Но это не важно.

-Да, это уже не важно. Важно, какое доброе имя я оставлю в наследство детям и внукам. Доброе имя того, кто молитвою победил зло - это очень много.

- Да, это очень много.

-Домиций, что то надвигается. Страшное. Я не знаю что, и это уже ваша чесотка. Но винтовки, да еще в таком хорошем состоянии, да еще так близко от Цитадели. Тут слишком много совпадений.

- Может быть. Но это уже не твой груз. Не тебе его и нести, не тебе его и оценивать.

- Да. Уже твой...Ваш. Ты помнишь еще ту веру. Нашу..

- В целом.

- Я думаю, что у тебя есть шанс спастись.

- Я не ищу спасения.

- Но, возможно, оно само ищет Тебя. Я помню Старую Книгу. В ней Всеблагой очень часто назначал своими пророка редких ублюдков. Знаешь, - снова горький смех и кашель, - мне в голову пришло, что ты очень подходишь на роль пророка. И возрастом, и моральным качествами.

Молчание ненадолго повисшее в келье нарушается голосом умирающего.

- Можешь и ты ответить мне на один вопрос? Уважь любопытство старика.

- Да.

- Тот парень, которому ты прижег лицо во время допроса...что он тебе сделал. Я давно живу на свете, и понимаю, что тут было замешано что то личное. Кто он тебе и за что ты его так?

- Сын. Он не знает, кем я ему прихожусь