РrоМетро

Мужественно поборов позывы к чиханию, я открыл глаза.

И поймал себя на том, что пытаюсь открыть их еще раз.

И еще!

Без изменений!

Тьма, которая незадолго до моего погружения в беспамятство достигла апогея, теперь упрямо не хотела рассеиваться.

Ну и ладно, со странным спокойствием подумал я, значит, рано проснулся.

И смежил веки.

Поезд убаюкивал. Покачивал вагон из стороны в сторону, как колыбель с младенцем, легонько потряхивал на стыках рельсов, ритмично постукивал колесами. И в их монотонном перестуке слышалось мне не банальное «тудум-тудум», а гипнотизирующее «еще-еще», «поспи-поспи» и даже «паша-пашенька». Впрочем, это, кажется, уже не поезд…

«Дзинь-дзинь» – тихонечко дребезжали стекла, что означало: «ну да, ну да».

Смотри-ка, значит, еще не все окна пустила в расход орава сощуренных мутантов! – позволил я себе последнюю осмысленную мысль, промасленную маслянистым маслом, на этикетке которого чернильно-черными чернилами кто-то накарябал текст призыва: «Тавтология должна быть тавтологичной!»

«Дзинь-дзинь» – печально смеялись стекла, а может, радостно плакали, что в любом случае означало: «не все, не все».

Язык стекол прост и емок. И пишется через два «н», потому что он стеклянный.

«Дзэн-дзэн» – позвякивал жестяной колокольчик на островерхой шляпе муэдзина. – «Дорога от медресе к минарету – это и есть путь дзэн. Дзэн-дзэн…» И под это негромкое позвякивание я снова начал засыпа…

Черт! И заснул бы, если б не раздражающий бубнеж Петровича! Слишком громкий, чтобы не обращать на него внимания, и слишком тихий, чтобы различить отдельные слова. Интересно, о чем он вещает в абсолютной темноте? О сотворении мира? Рассказывает, что да, помнится, были такие времена, темень повсюду стояла кромешная, хоть глаз выколи, а потом – вот только совсем из памяти вылетело, до японско-корейской войны это было или сразу после революции? – вроде как был свет, и все было хорошо, но что-то вдруг случилось в нашем спирально развивающемся мире, потому что каждая спираль, будь она временная или, к примеру, вольфрамовая – это просто кривая о двух концах, а как наступил конец всему, так и свет, видишь ты, снова погас, совсем погас, накх, и теперь уже кто знает, загорится снова или как?..

И кто его слушает, если не секрет?

Что ж, прислушаемся и мы.

– Его построили еще в семьдесят восьмом (у Петровича вышло «семиссят осьмом»), за два года до московской, накх, олимпиады. Сам-то я не строил, у меня сам знаешь, какая специализация. А вот за неразглашение подписывался, не скрою. Я, если посчитать, за столько всего в своей жизни подписался, что теперь, и захочу – не успею все разгласить… Вот хоть на эту медаль обрати внимание, серенькую, видишь, «За двадцать лет без права переписки», понял?

Тут что-то тупое и твердое ткнуло меня в левый бок. Не иначе, указательный палец молотобойца второго разряда. Что-то звякнуло, бок сразу заболел.

Мама дорогая! Так вот в чем секрет моей внезапной слепоты! Какой-то доброхот по самые брови накрыл меня, спящего, парадным френчем. С полным набором героических регалий.

Ну и садисты! Я, конечно, теперь тоже герой, но не в такую же жару!

– Ага, – ответил кто-то тихо. – Понял. Ты только Пашу раньше времени не буди, хорошо? А то проснется – убьет!

Точно, Ларин. Ренегат четырехглазый! Проснусь – убью…

– Петр Алексеевич! – подал голос Игорек. – А зачем такой большой стадион построили под землей?

– Стадион-то? – переспросил Петрович. – Зачем?.. Это сейчас легко спрашивать: зачем да почему, а тогда… Мы не спрашивали. Приказывали строить, и мы строили. Приказывали потом взрывать, и мы, накх, взрывали к чертовой матери! И ни у кого даже в мыслях вопросов не возникало… Я точно знаю одно. В восьмидесятом году стране позарез был нужен запасной стадион на случай атомной войны. Чтоб, если не дай бог что, хоть под землей отыграть олимпийские игры. Неспокойно тогда было в мире, стабильности не было, все на нервах. Того и гляди, чей-нить палец на красной кнопке дрогнет! Однако, обошлось. А стадион… Стадион тоже пригодился. Правда, по другой надобности…

Петрович выдержал интригующую паузу, еще раз поковырял в моем боку пальцем – судя по раздавшимся вслед за этим звукам, извлек из кармана платок. Закончив интриговать и сморкаться, продолжил:

– Тогда ведь, ближе к играм, к нам, окромя спортсменов, знаешь сколько журналистов иностранных понаехало? О-о-о, тысячи! И из Америки, и из Китая… Из Европы тоже были. И все шустрые! Вместо того чтобы спокойненько на почетной трибуне сидеть, медальки пересчитывать да рекорды в блокнотик срисовывать, все норовили про наше советское житье-бытье разнюхать побольше. И ладно бы только в Москве – Первопрестольную, слава богу, к олимпиаде подчистили, подкрасили – залюбуешься! – так их в глубинку отчего-то потянуло. А запретить нельзя: мировая общественность не поймет. Вот и спустили тогда с самого верху приказ: очистить, значит, столицу и ее окрестности от всех нежелательных элементов. Размер окрестностей не указали, зато четко определили срок исполнения: одна неделя. А элементов у нас во все времена хватало, что тогда, что по сей день. Тут тебе и интер… тьфу!.. проститутки то бишь, и бомжи, которых тогда еще бродягами звали, и психи буйные, и уроды всяческие дефективные. С первыми тремя группами, накх, поступили просто. Выслали из Москвы за 101-й километр, расселили по окрестным деревням. Тунеядцев пастухами оформили, проституток – доярками. У них надои, говорят, в два раза против обычного подскочили, так председатели колхозов их потом в Москву отпускать не хотели. Психов пристроили чернорабочими, навоз лопатить – большого ума не нужно, даже наоборот… А вот с дефективными оказалось не так просто. Они же, как их ни оформляй, все одно красивше не станут. А ну как приедет какой репортер из Северного Вьетнама и спросит на своем северо-вьетнамском языке… Язык у них, надо отметить, простой, незатейливый. К примеру, знаешь, как по-ихнему будет наша «тысяча»?

– Нан! – неожиданно ответила Лида, прервав на время череду беззвучных «паш-пашенек». – Точнее, «нган», но при правильном произношении «г» проглатывается.

– Не-е, – удовлетворенно протянул Петрович. – «Тычася»! Сам слышал, на той неделе, в Столешниковом. Так и говорит: «тычася рублей»… Так вот, приедет такой вьетнамец с кинокамерой в нашу деревню и спросит: «А отчего это у вашего свинопаса ног больше, чем у его подшефных?» И что ему ответишь? Что мать того свинопаса всю жизнь на ликеро-водочном нормировщицей проработала? Что отец его в Тоцких лагерях полгода «вспышку слева» отрабатывал? Или там шахты ракетные прочищал? А? То-то же, нечего ответить! Вот и вспомнили тогда про запасной стадион. Собрали всех уродов по всей стране и погрузили в поезд с решетками. А дальше просто: три витка по спирали – и на месте. Тот же 101-й километр, только не вдаль, а вглубь.

– А что потом? – спросил Игорек.

– А что потом? По первому времени, конечно, о них заботились, люди все-ж-таки, хотя и не вполне… Еду им присылали каждый месяц, электричеством снабжали. А потом дорогой наш товарищ генеральный секретарь упокоился с миром, а новому, видно, не доложили насчет подземных жителей. А потом и вовсе не до них стало. Один только раз об уродцах вспомнили, да и то… Не забрали их из-под земли, а наоборот, пополнение прислали. Это уже после Чернобыля было…

Петрович тяжело вздохнул и продолжил уже другим, извиняющимся тоном:

– Нельзя было тогда допустить… Только-только Россия до мирового уровня поднялась, уверенно встала на путь… чего-то там, реформ, что ли? А тут такое! Нет, никак нельзя было тогда мутантов наверху оставлять. Вот и свезли их вниз, по известному уже, накх, адресу. Об этой партии уж точно никто не заботился. Перевели, так сказать, на самоокупаемость. Вот так… – Петрович еще раз вздохнул. – А больше я про это дело ничего толком не слышал. Так, слухи разные, но их я повторять не буду, врать не хочу. Говорили только, – он понизил голос до таинственного, – будто иногда по пятницам… особливо, если тринадцатое число… да чтоб еще полнолуние при том… – и неожиданно снова повысил. – О, гляди-ка, кажись, герой наш проснулся!