Менуэт святого Витта. Властелин пустоты

К тому времени, когда Парис привел полицию, Леон окончательно извелся. Мало было битого стекла, мало было известия о помолвке Филисы — в довершение несчастий вернулась Хлоя, слегка охрипшая, но еще полная сил и гнева, и оба пасынка — Сильф и Дафнис — были, конечно, тут как тут — стояли хитрыми скромниками в уголочке, боясь попасть под горячую руку, ковыряли в носу и с тайным восторгом наблюдали за тем, как мать делает из отчима драконий помет. Солнце уже давно поднялось выше деревьев. Умнейший по-прежнему дремал на припеке, Хлоя не сомневалась в том, что окно разбил сам Леон, чтобы досадить жене, нахихикавшиеся близнецы мало-помалу начали позевывать, потом им надоело это занятие и они ушли, а Леон и этого не мог сделать: воспитанный муж не станет противиться жене на людях, а покорно выслушает все, что та намерена ему сообщить. Вокруг дома собрались соседи и, привлеченные криками Хлои, подходили еще, издали таращили глаза на посапывающего Умнейшего, некоторые заглядывали в разбитое окно, щупали осколки и, сокрушенно качая головами, пытались вставить утешительное словцо. Общее настроение складывалось скорее в пользу Леона, слушатели явно одобряли его стоицизм, но от этого было не легче.

То, что в голове Леона прочно поселился низкий одуряющий гул, не пугало — к этому он привык. Пугали запретные мысли, изредка проскакивающие сквозь завесу гула. Побить Хлою? Давно пора, честно говоря. Научить уважать мужчину, пусть он и менее ценен, нежели женщина. Но тогда придется уходить из деревни, Хранительница на этот счет строга. Осудят общим сходом — и уйдешь, никуда не денешься, станешь изгоем и, хоть не пропадешь с голоду и рано или поздно найдешь деревню, готовую тебя принять, Филису уже никогда не увидишь.

Еще того хуже — убить… Леон весь вспотел от этой мысли. Он прекрасно помнил облаву, случившуюся несколько лет назад, сам в ней участвовал — убийцу из какой-то отдаленной деревни, человека агрессивного, явно больного, и, по убеждению лекарей-шептунов, больного неизлечимо, много дней гнали по лесу, пытаясь оттеснить в болота и в конце концов загнали в горы, к яйцеедам. Те хорошо помогали — лишь благодаря их умению ползать по скалам всего только трое охотников из облавы сорвалось с круч, а могло быть много больше. В конце концов убийцу удалось загнать на скальную стену над пропастью; он был сильный человек, этот убийца, — висел на крошечных выступах день, другой и лишь на третий разжал руки…

Случай был редчайшим и всколыхнул всю округу. Бабки и прабабки не могли припомнить такого, — человек не должен убивать человека! Тогда, во время безумной гонки по горам, убийца не раз и не два невольно подставлял себя под выстрелы духовых трубок. Потея, Леон пугался. Разгоряченный погоней, он один раз чуть было не плюнул отравленной стрелкой в бугристую, напружиненную спину, мелькнувшую меж валунов. Чуть-чуть он сам не стал убийцей. Если бы преследуемый не оглянулся в тот момент — стал бы. И был бы отдан шептунам для излечения. Ужасала мысль: наверно, он всё же не такой, как все…

Излечившись — убил бы себя сам. Уколол бы шею стрелкой. Человек и без того слишком часто умирает раньше желаемого срока, чтобы допустить самую мысль о смерти от человеческих рук. Бывает, неосторожного охотника убивает дракон, но дракон — он дракон и есть, его едят, и он вправе не соглашаться с этим. Человек не дракон. Убийца человека — сам не человек и не должен жить.

Полицейских было двое. Одного из них Леон узнал сразу — им оказался Брюхоногий Полидевк, в прошлом лучший стрелок и гордость деревни, когда-то обучивший Леона своему искусству, неизменный победитель стрелковых состязаний, но охотник все же неважный и шептун никакой. Покрытая затейливой резьбой желтоватая кость, торчавшая у него от левого плеча до локтя, свидетельствовала о непредвиденной встрече с драконом, чем и окончилась охотничья карьера Полидевка, тогда еще не Брюхоногого. Настоящий охотник умеет ходить по лесу и спящего дракона чует за версту. Что бы там ни говорили, а дракон — чудище по преимуществу травоядное, ну разве что иногда слизнет с ветки задремавшую птицу-свинью, так что Полидевк остался жив, потеряв руку лишь по собственной неосмотрительности. С тех пор он перестал ходить в лес, отрастил колыхающееся чрево, став похожим на неплотно набитый мешок на толстых ногах, сделался лучшим в округе, хотя и единственным, резчиком по собственной кости и вскоре перешел на спокойную работу полицейского. О Брюхоногом Полидевке было известно, что он большой любитель Тихой Радости и терпеть не может, когда его называют просто Брюхоногом. Второй полицейский имел унылый вислый нос, был высок, тощ, сутул и откликался на имя Адонис.

— Леон! — закричал Брюхоногий Полидевк еще с порога, отчего Умнейший вздрогнул, приподнял одно веко и снова опустил его. — Ты?! Рад, рад видеть. Ну, что тут у тебя?

Леон объяснил что.

— Ага, ага, — покивал Полидевк. — Значит, правда. А я-то, признаться, думал, напутали что-то. Где ж это видано, чтобы стекла били? А чем? Вот этим? Дай-ка, дай-ка посмотреть… Ага, ага. Ну вот что я тебе скажу: правильно ты сделал, что нас позвал… — полицейские переглянулись. — Отойди-ка пока в сторонку, не мешай, а угощать после будешь. Мы это дело враз…

Леон отошел в сторонку. Он совсем не был уверен в том, что поступил правильно, позволив Парису привести полицию. Сразу было видно, что полицейские взялись не за свое дело, и сквозившая в их действиях растерянность, плохо скрытая за многозначительностью, подтверждала это как нельзя лучше. Впрочем, оба старались не ударить в грязь лицом. Честно говоря, Леон не удивился бы, если бы полицейские вежливо уклонились от расследования — в каждой деревне их кормят и поят вовсе не за это (хотя они и сами прокормились бы расчудесно). Всей работы — быть арбитрами в спорах и судьями в состязаниях. Ну, еще распоряжаться, если где пожар или какое другое бедствие. Только-то. Самая никчемная должность — для калек или лентяев без честолюбия.

Посовещавшись шепотом, оба полицейских приступили к осмотру места преступления. Для начала Адонис полез с ногами на кровать, вызвав истеричную брань Хлои, разбудившую Умнейшего, и, внимательно осмотрев уцелевшие в раме осколки, глубокомысленно покряхтел. Брюхоногий Полидевк, выудив из смятой постели тонкую стеклянную занозу, наколол палец, пососал его и высказал мнение, что удар в стекло был знатный. Затем внимание полиции привлек застрявший в перегородке камень, вслед за чем было потребовано, чтобы любопытные отошли от окна и не застили свет. Поддернув полу форменной хламиды, Адонис проворно опустился на корточки перед перегородкой, ощупал камень и поскреб его ногтем. Произошел спор. Полидевк, чрево которого мешало ему как нагнуться, так и опуститься на корточки, заявил, что камень представляет собой одновременно орудие преступления и алевролит ожелезненный, за что он, Полидевк, ручается престижем профессии; Адонис же твердо стоял на том, что камень этот суть не что иное, как желвак аномально окрашенного аурипигмента, для убедительности предлагая Полидевку попробовать его на вкус. Лакомиться аурипигментом Полидевк отказался, на чем дискуссия была исчерпана. Попытка вытащить камень из перегородки пальцами не принесла успеха.

Выйдя на свежий воздух, полицейские перешли к опросу свидетелей. Последних оказалось так много, что их пришлось выстроить в очередь. Правда, никто из них не видел злоумышленника, зато многие засвидетельствовали, что проснулись, разбуженные взволнованной Хлоей, а древняя старуха Галатея, чей дом был ближайшим, вроде бы припомнила, что была разбужена непосредственно звоном стекла, но, впрочем, кто его знает — это мог быть звон в ушах, в ее возрасте вполне естественный.

Других свидетелей не оказалось. Брюхоногий Полидевк прямо спросил, не знает ли кто, кому понадобилось обидеть Леона, и, напоровшись на дружное «нет», был явно расстроен и озадачен. Следствие зашло в тупик. Полидевк наморщил жирный лоб, мучительно и очевидно для всех пытаясь придумать новый вопрос, нервно погладил уцелевшей рукой свою резную кость и устремил умоляющий взгляд на Умнейшего. Тот поманил его пальцем. Разговоры в толпе стихли.