Журнал «Если», 2002 № 10

— Видишь ли… Это не телефонный разговор. По крайней мере не по мобильнику и не на скорости сто двадцать в час. Так о чем ты хотел поговорить? О Боге, извини, только при личной встрече.

— И я о том же! — Я с радостью согласился. — Подъехать можешь? Ко мне. Прямо сейчас.

Трубка негромко всхрюкнула.

— Ну, ты наглец! — восхитился Пашка и добавил после паузы: — Только учти, через два часа я должен быть в одном месте.

— Значит, договорились?

— Значит, — бросил он небрежно. — Привет княжне! Конец связи.

Трубка, плимкнув напоследок, вернулась на базу, а я с сожалением перевел взгляд на Маришку. С сожалением, потому что, как бы божественно и вдохновенно ни выглядела она в эту минуту — встревоженная челка закрывает лоб, реснички подрагивают, как крылья синички, — все равно ведь придется будить!

Пашка зовет ее княжной, имея в виду княжну Мэри. Как сказал бы мой вчерашний сосед-писатель, копирайт — Лермонтов. Но при чем здесь моя Маришка? Какая из нее княжна? По созвучию имен? Почему тогда не королева, например, Марго? Хотя, на мой взгляд, она больше похожа на царевну. Копирайт — Пушкин. Не хватает только хрустального ящика на цепях.

Я нежно, но настойчиво тронул выскользнувшее из-под одеяла плечо.

— А-а?

И такое в теле — даже не движение, а порыв к нему, дескать, вот уже встаю, сейчас, видишь же, почти встала — и вдруг: ах! Проклятая сила тяжести! Нет, невозможно!

Пришлось тормошить снова.

— Мари-иш… Пашка сейчас приедет.

— Скоро? — На челе застыла складочками невыразимая мука.

— Не знаю. Судя по скорости езды, в любой момент.

Маришка картинно затрепетала ресницами, балетно раскинула руки, издала опереточный, то есть музыкальный, но несколько наигранный стон — и начала постепенно отходить ото сна.

— Ну, а ты, княжна, чего молчишь?

Пашка с неестественно прямой спиной восседал на табуретке. В сером, с намеком на голубизну костюме, словом, в штатском. Стрелочки на брюках топорщились параллельно друг другу, перпендикулярно полу.

Прилично устроился сокурсник. Ходит в цивильном, складная трубка распирает грудь, на уголке стола примостилась пухлая визитка коричневой кожи. Очки заменил на невидимые линзы, но глаза остались прежними… глазами бешеного кролика.

Сейчас они испытующе пялились на Маришку.

— А что тут скажешь… Шура все правильно рассказал.

— И фамилию так называемого доброго самаритянина ты тоже не запомнила?

— Да я и в лицо его не очень… Глаза почти все время закрывала. Только он не добрый, он толстый.

— А чай? Ты не заметила в нем ничего странного? Какого-нибудь необычного привкуса?

— Да никакого привкуса! Говорю же, даже сахар пожадничали положить. Я и выпила всего грамм сто.

— И как скоро после употребления напиток подействовал? — спросил Пашка по-протокольному.

— Минут сорок, — я поспешил помочь следствию. — И через столько же примерно все закончилось. Само собой.

— И больше…

— Ничего такого, — закончила Маришка. — Слава Богу… и пломбиру.

— Кстати, не исключено, — серьезно согласился Пашка. — Вспомните, как Распутина не смогли отравить из-за пирожных с кремом.

— Лучше б пирожных! — Маришка обняла себя за плечи и шмыгнула носом. — А так я, кажется, простудилась. Килограмм мороженого уплести… Бр-р-р-р!

— Ладно, будем надеяться, чем бы там ни опоили княжну под видом чая, это был препарат одноразового действия. Хотя сходить на обследование все равно было бы невредно.

— Куда? — спросила Маришка. — В поликлинику или в церковь? И что сказать? Доктор, я согрешила? Я слишком много болтала языком и от этого стала похожа на баклажан?

Пашка недовольно наморщил свой муравьиный, читай — вытянутый и сужающийся к макушке, лоб и заметил:

— Ты и сейчас говоришь немало.

— Угу, — сухо согласилась Маришка и, отвернувшись к мойке, пустила воду и стала сосредоточенно намыливать чашку из-под кофе.

Потеряв основного свидетеля, Пашка переключился на второстепенного.

— Вот эту часть твоего рассказа я, честно говоря, понял меньше всего, — признался он. — При чем тут какое-то наглядное греховедение? Для наглядности вам бы в чай сыворотку правды впрыснули, для развязки языка. Вот тогда бы вы сами друг другу все рассказали, как на духу: кто согрешил, когда и сколько раз. Тут же принцип действия иной, замешанный на идиосинкразийной реакции.

Маришка фыркнула. Когда-то она заявляла мне, что у нее аллергия на слово «идиосинкразия». И наоборот.

— Почему, собственно, пустословие? — продолжил Пашка. — Потому что княжна, прежде чем… — короткая пауза, — скажем так, сменить цвет, о чем-то… — пауза подлиннее, — скажем так, долго и увлеченно разглагольствовала? И потому что именно фиолетовым цветом, в соответствии с каким-то там «календариком», Господь Бог маркирует пустословов? Вы его, кстати, не потеряли — календарь? Мне бы взглянуть.

Я перестал подпирать спиной дверцу холодильника, послушно прошаркал в прихожую, на ходу пожимая плечами. Может, и вправду совпадение. А вот Пашка — молодец, сразу отделил зерна от плевел, мистическую бутафорию от криминала, совсем как Атос. «Сударыня, вы пили из этого бокала?»

— Ага, уже что-то. Положи-ка вот сюда, — потребовал Пашка, и я опустил на пластиковую столешницу нашу единственную улику, прямоугольник из плотной гладкой бумаги. Сейчас это закладка.

Не прикасаясь руками, Пашка ссутулился над столом, мгновенно утратив горделивую осанку, и вроде бы даже обнюхал цветную полоску, поводя носом, как кролик, почуявший морковку.

— Ну ладно, не убий, не укради… Это я могу понять и даже одобрить. Но зависть-то! — Он поднял глаза от стола. — Разве это грех? Это вёдь даже не поступок, а свойство души, черта характера.

— Грех, причем один из основополагающих, — уверенно ответила Маришка, протирая концом перекинутого через плечо полотенца рюмку из цветного стекла — напоминание о вчерашнем снятии стресса. — Сама по себе зависть, затаенная в душе, безвредна. Но именно она, вырвавшись на волю, становится первопричиной большинства предосудительных поступков. Только не думайте, что это я придумала. Это все толстый вчера…

— М-да… — как-то неуверенно изрек Пашка. — Как говорится, тут на трезвую голову не разберешься. Дай-ка рюмочку! — Он протянул Маришке руку раскрытой ладонью вверх.

— Ты же за рулем! К тому же коньяк мы вчера весь допили, — вспомнил я с оттенком сожаления.

— Ты давай, давай… — повторил Пашка, и Маришка аккуратно поставила рюмку на его ладонь. — Ага, — рюмка на ладони подплыла ко мне. — Подержи-ка! — неожиданно попросил он.

С легким недоумением я принял тонкий сосуд на витой ножке и некоторое время крутил в пальцах, пока Пашка возился со своей визиткой.

— Клади сюда! — Он протянул мне раскрытый пакетик — узкий, прозрачный, самозаклеивающийся. Вслед за рюмкой Пашка отправил в пакетик закладку-календарик, аккуратно поддев ее за края большим и указательным пальцами.

«А ведь это он у нас отпечатки снял, — запоздало сообразил я. — Ну не профи ли!»

— Скоро верну, — пообещал он и бросил два пристрелочных взгляда — на меня, потом на Маришку. — А теперь, полагаю, вы попросите меня отвезти вас в Центральный Дом Энергетика и помочь разобраться со всей этой эзотерикой… Ладно, считайте, уговорили. Сбор внизу через пять минут.

Ах, чего только не вытворяла на перегруженных утренним потоком машин улицах столицы Пашкина «БМВ»! Темно-зеленая, обтекаемая, стремительная, если смотреть снаружи, и мягкая, кожаная, коричневая для тех, кто допущен в салон. В очередной раз игнорируя расцветку светофора или проносясь поперек разметки, Пашка просто высовывал в приоткрытое окошко синий проблесковый маячок — неподключенный, незакрепленный! — и комментировал свои действия примерно так:

— Вообще-то стараюсь не афишировать. Просто время поджимает.

А ставшие невольными свидетелями Пашкиной езды гибэдэдэшники только разводили в растерянности жезлами, наблюдая такую наглость. Может, и летели нам вдогонку их неуверенные свистки, но не доносились, ибо скорость звука, увы, тоже не безгранична.