Цвет надежд - зеленый

Дедушка бессильно откинулся на спинку стула. Ингрид упала на тахту. Густафссон мрачно глядел в окно. Он понял, что задумал приятель, раньше, чем тот об этом сказал.

- Надо сделать вот что, - начал Пружина. - Мы никому ничего не скажем. Вы переедете в другой район. Там Густафссона никто не знает, и он сможет ходить, как хочет. А по субботам я буду приходить с гримом, он будет краситься в зеленый цвет и выступать в таком виде. Краски у меня хватит на рождественскую елку. Что вы на это скажете, а?

Ингрид такой план был не по душе. Если в другом районе Густафссона никто не знает, он сможет получить там любую работу как самый обыкновенный человек и прекратить выступления.

- Хорошо, кабы так, - возразил Пружина. - Такое сошло бы, если б люди умели хранить тайны.

Но ведь кто-нибудь может и проболтаться. Что тогда?

Дедушка, который сидел, прикрыв глаза, поднял голову и спросил:

- Кто же проболтается в той части города, где никто не знает Густафссона?

- Да мало ли кто, кто-нибудь обязательно найдется, заявит в полицию и все. Такие случаи часто бывают.

- Вот негодяй,, он еще угрожает! - Дедушка встал, стукнул палкой по столу и направился к Пружине. - О господи! Будь я годков на двадцать помоложе, ты бы у меня живо вылетел в окно!

Испуганный Пружина тут же пошел на попятную. Что он такого сказал? И вообще старик к этому не имеет никакого отношения.

- Верно, - согласился дедушка. - Месть - дело господа бога. Однако иногда ему приходится помогать.

Он замахнулся палкой. Но около него тут же оказалась Ингрид. Она погладила старика по плечу и снова усадила на стул, хотя он и ворчал, что порка, как баня, многим подлецам помогала отмыться.

Пружина вздохнул было с облегчением, но в тот вечер ему предстояло испить чашу горечи до дна. Густафссон решительно заявил, что всем этим он сыт по горло.

- Уходи и больше сюда не являйся!

- Хороша благодарность за все, что я для тебя сделал! А я-то, ног не жалея, бегал, договаривался с распорядителями, с газетами...

- Хватит с меня газет! Я тебе сказал - убирайся!

- Пожалуйста, я уйду. Но если у тебя будут новые ангажементы, мне положен с них определенный процент.

- Проваливай! И если ты кому-нибудь скажешь обо мне хоть слово, пеняй на себя.

На лестнице Пружина остановился. Сердце у него ныло. "Пропал мой блестящий номер, - думал он. - Мой Снуддас. Пеппи Длинный Чулок. Элвис Пресли. АББА. Все пропало".

25

Бывает порой у человека чувство, что закончилась та или иная глава его жизни. Но это ложное чувство. Глава не кончается. У нее всегда есть продолжение - после нее остаются рубцы, воспоминания, что-нибудь да остается.

Когда дверь за Пружиной закрылась, Густафссон подумал, что пришел конец самой страшной главе в его жизни. Но он тут же начал мысленно ее перечитывать и спросил, почему Ингрид ничего не сказала ему о статье в газете. Она ответила, что хотела сказать, но...

- Я знаю, - перебил он, - тебе хотелось, чтобы я обжегся по-настоящему. Радуйся, вышло по-твоему. Меня освистали так, что, думаю, и здесь было слышно.

- А Пружина сказал, что публика хотела тебя видеть, вмешался дедушка.

- Врет он все. Врет как нанятый... Впрочем, он же получал от меня деньги. Трое пьяных парней подошли к нам и сказали, что хотят посмотреть на меня. Их-то он и назвал публикой. Пьяницы, вот она публика! Избави меня бог от такой публики.

- Я вовсе не хотела, чтобы тебе было хуже, - сказала Ингрид. - Но этот Фредрикссон так запутал меня своей болтовней о контракте, что я уже перестала что-либо понимать.

Она стояла у окна и смотрела на улицу. Внизу хлопнула дверца автомобиля. Какой-то человек направлялся к их подъезду.

- Доктор!

Густафссон побледнел. Вот оно, продолжение все той же главы!

- Что-то он скажет, когда увидит меня?

- Верно, он уже знает обо этом, - заметил дедушка.

- Я открою, - сказала Ингрид. - А вы идите на кухню, я скажу, что ты не можешь его принять.

- Сколько можно водить его за нос! Он хороший человек.

- Ну хотя бы только сегодня. Нам нужно выиграть время.

Густафссон ушел на кухню. Ингрид открыла дверь - доктор не успел даже позвонить.

- Я, кажется, не предупреждал, что приду, - с удивлением сказал доктор. - Густафссон дома?

- Да... нет... то есть... Он не может...

- Не может повидаться со мной? А почему?

- Он болен. - Дедушка поспешил на выручку к Ингрид.

- Тогда ему как раз необходим врач, - сказал доктор.

- Нет, он не настолько болен.

- Мне необходимо его видеть. - Доктор сделал шаг по направлению к спальне, но Ингрид остановила его.

- Ну ладно, смотрите, доктор!

Она распахнула дверь кухни. Яркий свет кухонной лампы падал прямо на смущенно улыбающегося Густафссона.

Взглянув на него, доктор кивнув, будто самому себе, и пробормотал:

- Да, быстро подействовало.

- Вы этого не ожидали? - спросил Густафссон.

- Как сказать. Я обратил внимание на некоторые изменения, когда обследовал вас две недели назад. Кажется, это было в тот день, когда я встретил вас в универмаге. Вы жаловались на бессонницу, и я еще дал вам пузырек с таблетками. Помните? Вы приняли все таблетки?

- Нет. Я принимал по таблетке каждый вечер.

- Прекрасно. Остальные, пожалуйста, верните. Больше они вам не понадобятся,

- Доктор, но почему же краска сошла так быстро? Разве она не должна была держаться весь год?

- В наше время самое главное - человеческий фактор. На всякий случай я дал вам минимальную дозу. Но ошибка в расчете оказалась больше, чем я предполагал.

Он замолчал. Наконец Густафссон мог задать ему вопрос, который мучил его весь вечер:

- Что же теперь будет?

- Неужели нам предстоит еще раз пройти через это? - спросила Ингрид.

- Ни в коем случае, - заверил их доктор.

- Значит, мне придется вернуться в тюрьму?

- И этого тоже не надо бояться. Как только я заметил, что цвет начал бледнеть, я написал в Стокгольм и спросил, что делать в подобном случае. Нужно ли продолжать эксперимент? Признаюсь, мне это далось нелегко, но ничего другого не оставалось.

- Кто действует честно, может ничего не бояться, - высказался дедушка.

- Ну, я-то действовал не совсем честно. Я написал, что должен был предвидеть, что действие вертотона закончится раньше чем через год. И вот их ответ. Они считают самым разумным не давать делу огласки.