Предки Калимероса. Александр Филиппович Македонский

Так рассказывал мне придворный историк Филиппа; хотя в его словах и было какое-то подобие с преданиями Трот-Помпея; однако ж я сомневался до тех пор, покуда не узнал из Геродота, что по мидски собака называлась, спака, а вода— воза.

Кончив семидневный пир в Криницах в честь рождения сына, Филипп отправился далее: в горы. Кто тел ему на встречу с дарами, тот был друг; кто с мечем, тот враг. В одном городе он был званым гостем, в другом незваным; но во всяком случае требовал угощения, и особенно любил пир после битвы; можно было подумать, что Филипп воевал для моциона. Ему и войску его весело было ходить из места в место. Кончив победное торжество в каком-нибудь городе, он сзывал старейшин войсковых и советовался, куда идти? — Да теперь не худо бы за большую реку Дунай. Право, эти собаки готы думают, что на них и плети нет! они еще не видали верно грозы над собою!.. пойдем Филипп Аминтович на них!

— Да, — отвечал Филипп, — Дари Гюштасп, поднял было голову выше леса, да ноги подкосились.

— Эх, Филипп Аминтович, нашей кожи не обдерут на бубен, пойдем! — а что за лагодное вино, говорят, за Дунаем, под горами!

— А что вы думаете?

— Право! сберемся как облака в тучу, да и хлынем.

И Филипп решился воевать на Готтов, ибо решительности и мужеству учился он вместе с Эпаминондом; притом же он уже вверился в свое счастье; оно покорило ему задорных, но обессиленных Дарием Греков; оно прозвало его Василевсом всей Греции, стило ему красный кафтан, женило на дочери Неоптолема, и даровало ему вдруг, неожиданно, сына и дочь. После этого можно было идти за Дунай, а потом восстать и на Персию.

Однако ж, подумав немного, Филипп сказал:

— Нет, господа, прежде надо справиться с Грецией, напугать берега Черного моря, послать предтечей страх к готтам, а потом уже двинуться самим за тридевять земель; при том же у меня на душе лежит Византия….

Таким образом, отложив поход за Дунай, Филипп двинул свои полки, фаланги, которые заключали в себе по шестнадцати тысяч копейщиков, в три сажени копье, — двинул было по пути к Византии; но, против ожидания, дела в Греции затянулись.

Желая поспешнее наложить на нее твердые оковы, он перессорил между собою все республики и наименовал себя Главою Дельфийских Амфиктионов — Судей Греции. Это было страшное отступление от законов; ибо никто, кроме Грека, не мог заседать в собрании Амфиктионов. Суд и расправа его не нравились Грекам, и они, прозвав его кривым Судьей, начали было бушевать… но, мечта!

Филипп уже был силен, он уже сидел как хохол на возу, в котором были заярмованы попарно все греческие республики. Длинным хлыстом подгонял он их, покрикивая: — Цобэ! Цобэ!

Греки бы и распорядились как-нибудь общими силами вырваться из ярма и забодать Филиппа, но случилась новая, великая беда.

Общественная казна всей Греции, хранившаяся в сокровищницах Дельфийских, внезапно похищена; а без денег, что за война!

Когда вопросили оракула: кто похитил казну, и где искать вора? Оракул отвечал: «для чего стараетесь вы узнать то, что вам знать бесполезно».

Таким образом со дня рождения Александра прошло около 7 лет, покуда тянулась священная война. После Троянского похода, боги не метались уже в военные дела, — Филиппу было раздолье.

Кончив расправу на суше, он составил флот из 160 кораблей и сбирался в Архипелаг, чинить расправу над островами.

Филипп был веселого нрава, у него на каждой неделе было по семи праздников, и потому, не удивительно, что я, забыв цель своего путешествия, готов уже был пуститься в Евбею; как вдруг Олимпия прислала к Филиппу гонца, с письмом, в котором она уведомляла его, что хотя Леонид, троюродный её брат, и Лисимах, Акарнанец, и учат Александра Филипповича азбуке и Египетским цифрам; но что ему, как сыну Царскому, следует учиться всем высоким наукам, называемым Акроматическими, или Акроатическими; — почему и просила нанять для обучения его какого нибудь Философа.

— Уж эти науки!.. вскричал Филипп — большая в них польза! Я желал бы знать, помогли ли они мне покорить Грецию?…

— Нет, Филипп Аминтович, несправедливо изволишь говорить, — сказал Арруб, двоюродный брат Олимпии, — Науки юношу питают, отраду в старости дают….

— Ну, ну, ну, хорошо! да кого ж из философов нанять в учители?

— Не худо бы самого Платона, сказал Арруб.

— Нет, этот стар, глуп и дорог; притом же я не хочу поручить сына греку, который воспитает его в еллинских правилах; я хочу, чтоб учитель моего сына был непременно Македонец.

— Но почему знать, есть ли в Афинах философ из македонцев?

— Как не быть, возразил Филипп. Узнай у кого-нибудь, кто бывал в Афинах.

Арруб потел справиться; и наконец узнал, что сын Никомаха, из Стогор, один из лучших учеников Платона.

— Пиши к нему! сказал Филипп.

И вот, написали:

«Филипп, Никомаховичу, здравия желает. Боги мне сына даровали; не толико за сына их благодарю, колико что ему при жизни твоей приключилось родиться, от коего наставлен в правилах и обучен быть может, дабы по нас к уряду толь великого Царства способным и достойным учинился. Бо, лепнее без детей быть, неже иметь в таком научении, чтоб они предкам своим в пороки, а себе в пагубу были».

Свернув написанное письмо в трубочку, обвязав лентою и приложив восковую печать с словами: печать Филиппова, отправили письмо с гонцом прямо в Афины.

Глава VI

— Постой, братец, сказал я гонцу; — я еду с тобой!

— Куда? — вскричал Филипп.

— Извините, Филипп Аминтович, мне нужно отправиться в Афины.

— Э, полно, братец, поедем со мною в Скифию?

— Нет, теперь никак не могу; если изволите, в другой раз.

— Покорнейше благодарю за угощенье!

— Ну, Бог с тобой! — сказал Филипп, — поедет чрез Белой, заезжай к жене; вот и письмо к ней.

И я, сопровождаемый гонцом, отправился в путь; но Пеллу проехал мимо; любопытство влекло меня в Афины; я боялся, чтоб Олимпия не задержала меня; и потому решился заехать на обратном пути.

Со мной был маршрут, составленный по всем картам, изображающим Orbis vetus; но я удивлялся искаженным названиям мест.

— Вот он, Олимп! — вскричал я, приближаясь по реке Кара-Су, к подошве Священной горы….

— По-нашему называют эту гору Волуча — сказал мой спутник, — тут в старину стоял на горе медный вол, Волошский бог. Греки прозвали Олимвус, т. е. бычий холм.

— А где же храм его?

А вот за озером на горе; тут прежде прорицала Пифия; но с тех пор, как ее забодал священный бык, то она уже не пророчит; а пророчит Аполлон, что прежде был запальщиком Муз; ныне вместо 9 дев поют 9-ть юношей, которые и ходят носить дары к Пенному потоку, где во время обмыванья забодал ее бык, или Юпитер, все равно.

— Ээ! так теперь уж нет Муз и в Дельфах?

— И в Дельфах ни одной.

— Как жаль! А как эта мрачная долина называется? Не это ли Долина Темпейская?

Может быть по-вашему, а по-нашему, она просто называется темная; в этой-то долине и теперь поток Пенный?

— Как? Пеней — пенный? — Темпей — темный?

— А как же?

Может быть… сколько помнится, описание Овидия согласно с этими названиями.

Может быть… удивятся, что я, проезжая мимо Дельфийского храма, не заехал осмотреть его, как ученый путешественник; я бы и должен был это сделать, чтоб составить подробное описание замечательному зданию, должен был бы даже составить топографические планы Олимпа и Пинда, Оссы, Парнасса и Геликона, с окрестностями; но как для этого я должен был испросить разрешения у самого Юпитера, то и отложил мое намерение. Притом же я не люблю Оракулов, хотя они и математически определяли будущность, хотя х разрешалось общей формулой (n-3)/(n-2)/(n-1)/(а±Ь)…; вывод был верен, но всё разделенное на 2, мне не нравится; ибо оно значит, что бабушка [7] надвое сказала: либо будет, либо нет. Что пользы знать, то что будет, если нельзя ни придвинуть, ни отодвинуть, ни переменить того, что будет. По Русским сказкам жизнь разделяется на три пути: на одном, потерять голову, на другом, лишиться коня, на третьем, голодать; — кто еще не избрал, по которому лучше следовать, тот может вопросить Оракула: далеко ли уйдёт без головы и без чести?