Со старым годом!

Егор перепрыгнул через барьер и подошел ближе.

— Я когда тебя увидел, — сказал он, — сразу подумал, что тебе Новый год до лампочки.

— Чего? — спросила девочка, не оборачиваясь. Будто Егор ей мешал и она терпеливо дожидалась, когда он уйдет.

— Что ты тоже останешься, — сказал Егор. Он не мог объяснить ей, что рад ее здесь видеть.

Девочка пожала плечами. Клетчатое пальто было ей коротко, а ноги — как палки. Лампа над головами начала тускнеть, словно кто-то вспомнил, что пора выключать свет.

— Больше никто уже не приедет, — сказал Егор.

— Да?

— Ты чего же стоишь? Пойдем отсюда. Здесь темно.

— Я не пойду.

— Глупая, там же никого нет.

— Он обещал.

— И метро уже не работает, — сказал Егор терпеливо. Здесь был человек, который слабее его, о котором надо будет заботиться, а это важно в мире, в котором все неизвестно.

Лампа часто замигала и погасла. Лишь слабый свет проникал снаружи сквозь стеклянные двери. Девочка сделала несколько шагов вперед, словно хотела заглянуть вниз, Егор не мешал ей, но она остановилась перед непроницаемой темнотой и вдруг спросила:

— Ты где?

— Здесь я, — ответил Егор. — Пошли.

Они вышли в серый воздух. Девочка шла рядом, вцепившись Егору в рукав пальто, словно очнулась и испугалась.

— Светает уже, — сказала она.

— Здесь всегда так, — сказал Егор, хоть и не был в этом уверен.

— Светает, — упрямо повторила девочка.

— Да ты посмотри, — сказал Егор, — снега-то нет.

— Снега нет.

Они стояли у входа в метро. Впереди был виден пустой вагон трамвая. Трамвай был старый, такой Егор видел в кино про войну.

— Как тебя зовут? — спросил Егор.

— Люська, — сказала девочка — Люська Тихонова.

Она поглядела на Егора, и он увидел, какие у нее высокие, тонкие и правильные, словно циркулем наведенные брови брови поехали вверх.

— Ты чего? — спросил Егор.

— Ну, я пошла, — сказала Люська Тихонова.

— Куда ты пойдешь?

— Домой, — сказала она, но после слова был маленький знак вопроса.

— Не ходи, — сказал Егор. — Я думаю, что здесь никого нет. Только ты и я.

Брови опять убежали наверх. Зрачки у Люськи были светлые и прозрачные. Она была готова поверить ему.

— Ты не хотела со всеми в Новый год идти, — сказал Егор. Он не спрашивал, а объяснял.

Люська кивнула.

— Вот все ушли, а ты осталась.

Люська снова кивнула, словно тысячу раз такое проделывала. А на самом деле ничего не поняла, потому что сказала:

— Ну, я пошла. Домой.

— Ты далеко живешь? — спросил Егор.

— За углом, вон в том доме.

— Пойдем вместе, сама посмотришь, что никого нет.

Люська быстро пошла к трамвайным путям. Егор вспомнил, что там недавно был человек — тогда за себя он не так боялся, — он мог бы убежать. Но теперь с ним девчонка. Егор оглянулся, палку бы найти, но ничего не увидел.

Люська вдруг замерла, глядя вверх.

— Это твои окна?

— Спят они, — сказала Люська.

— Ну, ты идешь?

— Нет.

— Испугалась?

— Не хочу.

— Слушай, я тебе русским языком говорю — никого там нет. И вообще в Москве никого нет. Все ушли.

— Куда ушли? — брови побежали вверх.

— Вперед ушли, в следующий год.

— А мы?

— А мы остались.

— И Константина нет?

— Какой Константин?

— Это ужасный человек! — Брови изобразили крайнюю степень удивления: как можно не знать Константина? — Он у нас живет. Раньше приходил, а теперь совсем живет.

В тумане, затянувшем подворотню, возникла странная, даже зловещая фигура Егор не сразу догадался, что этого человека он видел несколько минут назад.

Сразу бросилось в глаза, что он нес в руке тяжелый черный лом. Потом Егор увидел, как странно этот человек одет — в распахнутое черное пальто без одного рукава, вместо него оранжевый рукав рубашки. И уж в последнюю очередь обозначилось лицо — мятое, серое, все висит, нижняя губа, щеки и даже нос дай им волю, вообще бы сползли на грудь.

Егор попытался закрыть собой Люську, а Люська не усмотрела в человеке никакой опасности, укоризненно сказала:

— А сам говорил — никого нету!

Человеку было тяжело волочить лом, он остановился, закинул его на плечо. Только тут Егор увидел, что человек бос.

— Пыркин, — спросила Люська, — ты куда пошел?

— Люська? Помнишь меня?

— Как же не помнить — ты мне конфеты давал.

— Не помню, — сказал Пыркин и пошел мимо. Лом скашивал его в сторону, плечо задралось. Егор с Люськой невольно пошли следом, Пыркин вдруг замер, поглядел на них и спросил:

— Собачонку мою не видали? Собачонка моя пропала. Жулик пропал. Не иначе как ублюдки сманили.

И тут же поспешил прочь, словно не нуждался в ответе.

— Ты его знаешь? — спросил Егор.

— Я всех во дворе знаю, — ответила Люська — Он у нас в доме жил. В прошлом году пропал. Как раз под Новый год. С милицией искали, собаку приводили, овчарку, честное слово, черная совсем, а брюхо серое. Не веришь?

— И не нашли?

Вопрос был глупый. Если он здесь, конечно, не нашли.

— Не нашли. Он же алкоголик. Лечился даже. Мать говорила, счастье, что его от нас забрали.

— Ты говорила, что он сам пропал.

— Как будто пропал, а некоторые думали, что забрали. С придурью он.

— Так он что же, уже целый год здесь?

— Он здесь всегда жил, — Люська не поняла вопроса.

Издали, набирая силу, словно надвигающийся гром, пошел грохот и звон.

— Ой, это Пыркин. Всегда так, напьется и хулиганит, — сказала Люська. Ужасный человек.

Пыркина увидели на другой стороне улицы, где на первом этаже большого желтого дома раньше был продовольственный магазин. Громоздкий дом стоял в глубине, за сквером, теперь сквер пропал и длинная черная фигура Пыркина видна была издалека. Он снова поднял лом и, как копье, вонзил его в витрину. Витрина вдребезги. Грохот покатился над улицей и угас вдали — без эха, без отзвука.

— Ой, что будет, что будет, — приговаривала Люська, топоча сзади Егора. Опять в милицию загремит. Такая витрина, наверно, тысячу рублей стоит…

В Люське сочеталась девчонка, наивная и беззащитная, с трезвой старушкой, которая все уже видела и все знает.

Когда они подбежали к магазину, Пыркина на улице не было. В груде стекла валялся лом. Пирамиды консервных банок в витрине были разрушены, а изнутри, из темноты, доносилось шевеление и треск.

— Пыркин, вылазь, — сказала Люська строго. — Милиция приедет.

Пыркин отозвался не сразу.

— Не приедет, — сказал он. — Рад был бы увидеть ихнюю шинель. Нет здесь никакой милиции.

Он показался в витрине, словно портрет в раме. К груди он прижимал ящик, из которого торчали горлышки бутылок.

Поглядев на ребят, он развернулся задом и, опустив босую ногу, старался нащупать ею асфальт.

— Обрежешься, — сказала Люська. — Тут же стекла.

— Нет, — сказал Пыркин, — не обращай внимания. Стекла захрустели под ступней.

— Пошли, — сказала Люська Егору, — ты его не знаешь. Обязательно милиция приедет.

— Да сколько тебе говорить! — воскликнул Пыркин, опуская ящик на кучу стекла. — Нет здесь милиции, и вообще неизвестно, где мы пребываем, вернее всего, за грехи на том свете.

Пыркин вытащил из ящика бутылку водки, подцепил желтыми зубами блестящую крышечку и выплюнул на мостовую.

— Ну, с праздничком, — сказал он и опрокинул бутылку над раскрытым ртом.

Водка лилась туда, словно в воронку, но, наполнив рот, она хлынула по подбородку на черное пальто.

Пыркин с отвращением фыркнул, остатки водки фонтаном брызнули изо рта.

Он забросил бутылку за скамейку.

— Вот так всегда, не выпьешь, не закусишь.

Он наступил на груду стекла, и осколки расползлись из-под него в разные стороны, протянул грязную руку к ящику, вытащил еще одну бутылку, открыл и начал медленно лить водку на асфальт.

— Чепуха и сплошной обман.

Он запахнул пальто, на котором не было ни одной пуговицы.