Звездный двойник

Я сделал всё, что мог, словно клоун на сцене объятого пламенем театра, старающийся не допустить в зале паники. Едва выключили запись, я спрятал лицо в ладони и разревелся. Пенни гладила меня по плечу, стараясь успокоить. С ней мы за весь день не сказали ни слова об утреннем происшествии.

Родж прибыл ровно в двадцать ноль-ноль по Гринвичу, то есть, сразу после моего выступления. Он тут же прошёл ко мне, и я ровным, спокойным голосом выложил ему всё. Слушал он меня тоже на удивление спокойно, пожёвывая потухшую сигару.

Завершив рассказ, я умоляюще посмотрел на него:

— Родж, я должен был дать им отпечатки, понимаете? Не в характере Бонфорта отступать!

— Да вы не волнуйтесь, — ответил Родж.

— Что-о?!

— Не волнуйтесь, говорю. Ответ из Бюро Идентификации в Гааге принесёт вам малюсенький, зато приятный сюрприз! А бывшему нашему другу — просто громадный, однако ужасно неприятный. И если он взял некую часть своих сребреников вперёд, боюсь, как бы ему не пришлось вернуть их обратно. По крайней мере, искренне надеюсь, что этот аванс из него вытрясут.

Я не верил собственным ушам.

— Э-э… Родж, но они на этом не успокоятся! Есть куча других способов… «Общественная Безопасность», и прочее…

— Ну, за кого вы нас принимаете?! Шеф, я ведь знал, рано или поздно что-нибудь в этом роде произойдёт обязательно. И с той секунды, как Дэк объявил о начале по плану «Марди Гра», началось глобальное заметание следов! Однако я почему-то не сказал об этом Биллу, он занимался чем-то другим…

Клифтон пососал свою потухшую сигару и, вынув изо рта, осмотрел:

— Бедолага Корпсмен…

Пенни ахнула и снова упала в обморок.

10

Наконец наступил решающий день. О Билле мы больше ничего не слышали; судя по спискам пассажиров, он покинул Луну на второй день после неудачного разоблачения. Может, где-нибудь в новостях о нём и упоминали, я не знаю. Кирога тоже ни словом о той пресс-конференции не обмолвился.

Мистер Бонфорт выздоравливал. Появилась надежда, что после выборов он вполне сможет приступить к выполнению обязанностей. Паралич ещё давал о себе знать, но скрыть это ничего не стоило. Сразу после выборов Бонфорт отправится в отпуск — это у политиков в обычае — а на борту «Томми», вдали от посторонних глаз, я приведу себя в нормальный вид и полечу домой. У него же тем временем, как следствие напряжённой предвыборной кампании, случится лёгкий удар.

Потом Роджу снова придётся заняться разными там «отпечатками пальцев», но теперь это не к спеху.

В день выборов я был счастлив, словно щенок, забравшийся в шкаф для обуви. Работа завершена, остался последний выход — всего-то пара речей-пятиминуток для всеобщей сети: одна, со снисходительной констатацией собственной победы, и другая, где я встречаю поражение мужественно и с достоинством. Всё! Записано последнее слово; я схватил Пенни в охапку и расцеловал. Она, похоже, не возражала!

Остался лишь выход на бис — вызывают! Перед расставанием меня, в своей собственной роли, пожелал посмотреть мистер Бонфорт. Я ничего против не имел. Теперь, когда всё кончено, можно навестить его без всяких опасений. Изображать Бонфорта перед Бонфортом — ну не комедия ли? Хотя играть я намеревался на полном серьёзе — ведь любая подлинная комедия, по сути своей, серьёзна.

Дружная наша семейка собралась в верхней гостиной — мистер Бонфорт уже много дней не видел звёздного неба и это его угнетало. Здесь же нам предстояло узнать, чем кончились выборы, и выпить за победу — либо утопить скорбь в вине и поклясться в следующий раз проделать всё лучше. Только для меня следующего раза не будет — я в эти игры больше не играю. Не уверен, что вообще выйду ещё раз на сцену; пьеса длиной в семь с хвостиком недель и без антрактов — это, считай, пятьсот обычных спектаклей! Ничего себе, марафончик?!

Его выкатили из лифта в кресле на колёсах. Я не входил, пока Бонфорта не уложили поудобней на диван: вряд ли кому приятно быть слабым при постороннем. К тому же, на сцену следует выходить!

И тут я чуть не вышел из образа! Точь-в-точь мой отец! Сходство было чисто «домашним» — друг на друга мы походили гораздо больше, чем он или я на папашу, — однако несомненным. Да и возраст — уж очень он постарел; на глаз и не определишь, сколько ему. Волосы совсем седые, а исхудал-то!

Мысленно я пообещал помочь во время «отпуска» привести его в подходящий вид. Конечно, Чапек сможет нагнать ему недостающий вес, а если и нет — трудно ли сделать человека пополней с виду! Волосы его я сам подкрашу… Да ещё об «ударе» задним числом сообщим — не прошёл же он, в самом деле, бесследно! Эти недели — вон во что смогли его превратить! Но всё же лишних поводов для сплетен о подмене давать не стоит.

Эти мысли прошли краем сознания; меня переполняли впечатления! Даже больной и слабый, Бонфорт сохранял всю свою величественность и силу духа! Он вызывал почти священный трепет! Можно почувствовать такое, стоя в первый раз у подножия памятника Аврааму Линкольну. Глядя, как Бонфорт лежит на диване, прикрыв левый бок шалью, вспоминал я и другую скульптуру — раненого льва в Люцерне [38]. Даже в немощи сохранял он силу и гордость — «Гвардия умирает, но не сдаётся!»

Он посмотрел на меня и улыбнулся — тёплой, ласковой, дружелюбной улыбкой (скольких трудов стоила она мне!) — и мановением здоровой руки пригласил подойти поближе. Я точно также улыбнулся в ответ и подошёл. Рукопожатие его оказалось неожиданно сильным; голос звучал сердечно:

— Хорошо, что хоть напоследок встретились…

Говорил он немного неразборчиво. Вблизи видно было, что левая сторона его лица безжизненно обвисла.

— Высокая честь и большое счастье познакомиться с вами, сэр.

Говоря это, я с трудом удержался, и всё же не отобразил следов паралича на своём лице. Бонфорт внимательно оглядел меня и усмехнулся:

— Вылитый я! Даже не верится, что мы и знакомы не были…

Я тоже оглядел себя:

— Пришлось постараться, сэр.

— «Постараться»… Да вы превосходны! И чудно же — смотреть на самого себя со стороны…

Мне стало вдруг мучительно больно: Бонфорт не осознаёт, насколько изменился он сам… Я для него и есть «он», а любое изменение — всего лишь следствие болезни, временное и преходящее, не заслуживающее внимания…

Он продолжал:

— Не затруднит вас походить немного по комнате, сэр? Хочу полюбоваться на себя… то есть, на вас… В общем, на нас. Хоть разок увижу себя со стороны.

Я прошёлся по комнате, сказал что-то Пенни — бедная девочка потрясённо переводила взгляд с него на меня — взял бумагу со стола, погладил ключицу, затем — подбородок, поиграл Жезлом…

Он восхищённо наблюдал. Я добавил «на бис»: выйдя на середину, произнёс одну из лучших его речей, не пытаясь повторять слово в слово — импровизировал, заставляя слова перекатываться с грохотом, как частенько делал он, а закончил любимой его фразой:

— Рабу нельзя дать свободу — он должен стать свободным. Нельзя и отнять свободу у человека — его можно всего лишь убить!

Все застыли в восхищении, а потом бешено зааплодировали. Сам Бонфорт хлопал здоровой рукой по дивану и кричал:

— Браво!

То были единственные аплодисменты, коих удостоился я в этой роли. Зато — какие!..

Бонфорт попросил меня придвинуть к дивану кресло и посидеть с ним. Заметив, что он смотрит на Жезл, я протянул его ему:

— Он на предохранителе, сэр.

— Ничего, я знаю, как с ним обращаться.

Осмотрев Жезл, Бонфорт вернул его мне. Я думал, оставит у себя. А раз так, надо будет передать потом через Дэка. Бонфорт начал расспрашивать о моей жизни, затем сказал, что меня на сцене ни разу не видел, однако хорошо помнит отца в роли Сирано. Говорил он с трудом; речь была достаточно ясной, но немного натянутой.

Он спросил, что я собираюсь делать дальше. Никаких планов у меня не было. Бонфорт кивнул и сказал: