Звенит, поет

Да, будучи продуктом своего времени, я постеснялся сказать Фатьме: «Я тебя люблю».

Да, я стал немного тщеславным. Я ничего не имел против того, чтобы время от времени, включив радио, услышать в какой-нибудь молодежной передаче собственный сдержанный голос, я ничего не имел против того, чтобы кто-нибудь из знакомых, обратив внимание на мой мировой джемпер или куртку, нашел их модными.

И еще одно неприятное обстоятельство я вспомнил: Крути. Терпеть не могу слова «борьба». Терпеть не могу, когда говорят или пишут, что жизнь — это борьба. В мирных условиях оно звучит как преувеличение и даже как-то режет слух. Но я понимал, что мне предстояла самая настоящая борьба с круглолицым типом, который подло и коварно воспользовался беспомощным положением другого человека, другого волшебника… Ах вот, значит, как это проворачивают — когда у человека голова разламывается и он ни о чем не может думать и ничего не помнит, то ему говорят: во всем виноват… И так далее. Ох, от своего молчания я дошел до белого каления.

И я сказал очень тихо, очень деликатно и очень убедительно:

— Дорогой Калев, остановите, пожалуйста, машину. Мне надо выйти.

Меня поняли… ну, в Определенном смысле. Калев вопросительно взглянул на супругу, та кивнула, и «Волга» съехала на щебенку обочины.

— Нет, нет, — сказал я. Я решил быть так честен, как только возможно. — Я должен вернуться обратно. Только что вспомнил.

— Что вы говорите? — изумилась Вальве, — Но послушайте, товарищ Неэм… Кааро, вы сами-то понимаете, что говорите?

— Прекрасно понимаю, — ответил я слегка дрожащим голосом. — Я, наверное, похож на полоумного. Но что делать — я только что вспомнил, что потерял где-то там, ну, где вы меня подобрали, кое-что очень важное… Ну, кое-что, без чего я не смогу… делать свою работу. Образчики… горной породы. В коробочке. Понимаете? Я должен вернуться обратно.

— Что с вами? — шепотом спросила Вальве после долгого молчания.

Словно сквозь сито, сонно сеялся на стекло спокойный дождик. Двигался дуэт «дворников», деловито проводя дуги, похожие на полукруги прокоса. Жик-вжик. Мои прокосы там, в юго-западной Эстонии, должно быть, сейчас мокрые. Жик-вжик. Молча смотрели на меня токарь Калев, его теща, его смирные ребятишки, смотрела его жена, закройщица Вальве. В машине было так тепло и так славно пахло резиновыми игрушками. Жик-вжик, прокосы дождя на ветровом стекле. К моим глазам поднесли надутого резинового жирафа. Грустный дядя, посмотри, это жираф.

— Слезе пьянчуги грош цена, — сказал я, вытащил носовой платок и громко высморкался.

В конце концов я все-таки подхватил насморк.

19

Когда все было позади и время уже приближалось к десяти часам, дождь, наконец, начал выдыхаться, накрапывать перестало, и вдалеке над морем, за кустами и перелеском, послышались крики чаек, а на небе сквозь лиловато-серую дымку проступили блекло-розовые и блекло-оранжевые полосы закатного света, я снова сидел возле той самой автобусной остановки, где днем, отчаявшись, махал рукой владельцам машин и водителям автобусов с поджатыми губами. Позади меня были две двери — обитая крест-накрест железными полосами, замкнутая большой щеколдой дверь магазина и запертая на внутренний замок дверь отделения связи — да еще неровный двор, посыпанный битым кирпичом; я, безумно усталый, сидел на своей дорожной клетчатой сумке. Сидел, можно сказать, полностью предоставленный самому себе и не спеша допивал последнюю бутылку лимонада.

Шоссе было по-вечернему пустынно. Вечер понедельника где-то под Пярну. Меня охватило ощущение, что все это уже было, да, точно так же, причем не единожды — далекие крики чаек, вечерний свет, вечернее благоухание омытой дождем зелени, и то, что июнь кончается, и то, что я в полном одиночестве и предоставлен самому себе, и состояние неясного ожидания. Это ощущение было вроде некой спирали — параллельный виток, только и не мог определить, суживается эта спираль или, наоборот, расширяется.

Допивал лимонад. Физически чувствовал себя в общем неплохо, если не считать огромной честной усталости.

И вот о чем я вдруг вспомнил. О далеком детстве. О толкучке, где среди всякого барахла торговали марками, иногда даже в великолепных кляссерах. Пропойца, дойдя до ручки, спустил цену на свои африканские марки до последнего предела. Тогдашние десять рублей — это была смехотворно низкая цена. Но у меня не хватало трех рублей шестнадцати копеек. Как же мы смотрели друг на друга — этот одинокий пропойца в обтрепанном, потрескавшемся макинтоше и я, несовершеннолетний филателист с тоской в сердце! Два долгих, напряженных, безнадежных взгляда. И марка, на которой позади монументального льва разлеглись львицы. Потом я просидел два сеанса подряд на фильме «Королевские пираты».

Со стороны Пярну показалась небольшая горбатая машина. Кинопередвижка. Не доехав метров двадцать до магазина, она остановилась, вышло несколько человек, и машина, заурчав, свернула на проселок.

Я взял это на заметку, продолжая сидеть, быть предоставленным самому себе и закурив сигарету.

А затем мое внимание привлек странный, тихий, очень знакомый звук. По мокрому, тускло поблескивающему асфальту ко мне приближались три молодые женщины. Они-то и вышли из кинопередвижки. На них были зеленоватые или синеватые болоньи, под мышкой зонтики, их туфли на высоких каблуках постукивали по асфальту ритмично, звучно, о чем-то напоминающе, волнующе. Они молча подходили ближе, все ближе, у них были ясные молодые лица, спокойные линии рта, задумчивые глаза, а над шоссе разливался вечерний свет, тускло-розовый отблеск заката, но вот сквозь низкие тучи пробился одинокий луч, он был огненно-красный, мерцающий, резко заблестел низкорослый ольшаник возле дороги, а три молодые женщины подходили ко мне все ближе, меня охватило мучительно-приятное чувство, мне казалось, что они хорошо знакомы мне, — например, та, что в середине, — мне казалось, что следует пойти ей навстречу, поздороваться, наверное, у нее узкая, прохладная от дождя рука, следовало бы сказать ей, что сейчас я уезжаю домой, но мы еще непременно встретимся; молодые женщины обменялись несколькими тихими фразами и покосились в мою сторону, бросили мимолетный взгляд, полный, однако, тайного любопытства, вот они поравнялись со мной — и тут я вспомнил, откуда взялось это ощущение воссоздания, повторения того, что уже происходило однажды. Три молодые женщины на автобусной станции в Таллине, я стою, отделенный от них стеклом во всю стену, и пью лимонад, может быть, это они же, подумал я, а может быть, и нет, разумеется, не они, но это не имело значения, необычайная умиротворенность, благоговейная успокоенность овладела мной, я подбросил вверх бутылку из-под лимонада и тихо поизнес:

— Добрый вечер, девушки!

— Добрый вечер, — так же тихо ответили молодые женщины, кажется, они не особенно удивились, что какой-то незнакомец их приветствует, они лишь обменялись едва заметными мини-взглядами, затем свернули к магазину, позади которого, очевидно, начиналась тропинка.

Я посмотрел им вслед — рукава их болоний были отвернуты примерно на пол-ладони, мне очень понравилось это и их спокойные ноги в туфлях на высоких каблуках. Все в них мне нравилось. А потом они оглянулись, оглянулись все одновременно, кажется, они слегка улыбались, и я отвел взгляд.

С моря подул ветер и начал разгонять сырость.

Где-то совсем рядом звенела своим колокольцем корова, оставленная в кустах попастись.

Динь-динь-динь. Динь-динь-динь.

Я прислушался.

Динь-динь-динь»

«Так-так-так…» — подумал я. Мне хотелось что-то вспомнить.

Динь-динь-динь.

И, смотри-ка, вспомнил. Девушка с длинными темно-каштановыми волосами, слегка приподняв полы светлого халата, мыла ноги на прибрежном мелководье, она мельком взглянула на меня и ободряюще сморщила нос. Да, именно это мне и хотелось вспомнить.