Северный ветер с юга

Солдаты выводят из фургона Болотникова и ослепшего от ранения. Болотникову завязывают глаза, слепому - нет смысла. Их ставят рядом, отходят от них. Слепой ощупывает Болотникова, шарит осторожными пальцами по его лицу, прощаясь.

Руки слепого касаются повязки на глазах Болотникова. И снова на экран приходит цвет. И звук. Наливается красным повязка на лице Болотникова и сквозь нее проступают, как бы всплывают, широко открытые глаза художника. Под "Аве, Мария" Шуберта, мягко сменяясь, проходят полотна, воспевающие жизнь: Ренуара и Гогена, Серова и Левитана, Пикассо и Модильяни...

Если встать рядом с грузовиком, то будет видно борт, кабину, переднее колесо, часть капота и зеркальце заднего вида. В нем видно шофера грузовика, сидящего в кабине. Он отвернулся. Смотрит в сторону.

Клацнули затворы. Окрик команды.

Шофер поворачивает голову. Напряженно смотрит в зеркальце, прямо нам в глаза.

Залп.

Борт, кабина, переднее колесо, часть капота и во все зеркальце безумный глаз...

Скульптура Вучетича "Перекуем меча и орала". Сначала в одном, потом в другом ракурсе. Смена ракурсов дает ощущение взмаха и удара.

Взмах и удар.

Взмах и удар.

Взмах и удар.

Перековать все мечи...

Глава тридцать седьмая

Я нагулялся, напился кислорода, успокоился в тишине леса и лукаво приоткрыло желание свои глаза - как у сиамской кошки: днем голубые, а ночью красные.

Одно из радостных чувств, из самых радостных - выздоровление. Бездумно тратится жизнь до озноба болезни и, только выздоравливая, согреваешься полнокровным ощущением бытия. Писать книги, рисовать, творить надо обязательно выздоравливая!

Солнечным зимним утром - вот когда это началось.

- Как вас зовут?

- Наташа.

- Может быть, погуляем вместе? Не возражаете?

- Нет.

Мы спустились с крыльца главного корпуса бывшей господской усадьбы и, словно герои романов Тургенева, пошли по алее старых лип на лесную дорогу.

- А почему вы такой мрачный?

- Извините, Наташа, но к вам это не относится ни в коей мере. Поверьте, таково свойство моего лица. Когда я о чем-то думаю, причем сосредоточенно, то непроизвольно расслабляются, опускаются уголки глаз, губ - создается впечатление мрачной насупленности. На самом же деле я в этот момент думаю совсем необязательно о печальном, хотя печального хватает с избытком на этом свете.

- Совершенно нет ничего печального в зимнем лесу, когда светит солнце. Так что извольте соответствовать. Ну, вот и улыбнулись. А то в столовой я часто замечала, что вы задумчивый.

- Вы обратили на меня внимание? - удивился и неожиданно для самого себя обрадовался я.

- Еще в тот день, когда приехали. Девятнадцатого февраля. А вы ничего и никого вокруг не замечаете, потому что думаете о чем-то? Вот сейчас о чем?

- О том, что мы похожи на героев Тургенева. Полное ощущение, что вы тургеневская девушка, может быть, Ася. У вас, действительно есть что-то от пушкинской Татьяны...

- ...и от Наташи Ростовой, -рассмеялась Наташа. - Ну, хорошо, предположим, что мы - тургеневские герои и сошли в тенистый сад...

- Вот видите, сказали "тенистый сад", а вокруг снег, зима. Жаль, что сейчас не лето, жаль, что мы - не птенцы из дворянского гнезда, жаль, что усадьба - не наша...

- Про усадьбу вы точно заметили, гибнет такая прелесть. Была бы я здесь хозяйкой, многое тут изменила, первым делом убрала бы этот кошмарный лозунг, что туберкулез излечим.

- Как же так, Наташа? Ведь это же агитация, причем наглядная.

- А пусть агитация будет не наглядной, а ненаглядной. Чтобы глаз не оторвать. Как решетки Летнего сада...

- ...как шпиль Петропавловки, как кони Аничкова моста.

- Вы из Петербурга? - восторженно схватила меня за рукав Наташа.

- Кто же сейчас так говорит? Из Петербурга...

- Когда-нибудь будут, вот увидите.

- Тогда я не из Пушкина, а из Царского Села.

- Везет же человеку.

- А вам не везет?

- Я - москвичка. Коренная. Замоскворецкая купчиха, разве не заметно?

- Ну, величия многопудовых Кустодиевских матрон вам никогда, судя по всему, не достичь. Кстати, у Наташи Ростовой тоже была московская прописка. И вы всю жизнь прожили в Москве?

- Да. Кроме эвакуации. Мои родители работали на "Мосфильме" и вместе с киностудией во время войны были в Алма-Ате. А потом опять Москва, окончила школу, мечтала стать художником по костюмам, три года поступала в училище, поступила, окончила, но работаю в ателье, вышла замуж...

В ее последних словах послышалась боль.

- Представляю, какие изысканные платья вы заказывали бы себе, будь эта усадьба нашей, - постарался вернуться к приятному я.

Наташа благодарно взглянула на меня и включилась в игру:

- Вам тоже не мешало приодеться. Прежде всего нашили бы вам перчаток. У вас красивые руки, пальцы музыканта, вы играете?

- Как одного спросили, вы умеете играть на рояле? Не знаю, ответил он, сейчас попробую. Нет, к сожалению, нет. Всю жизнь мечтал учиться музыке, но не случилось.

- Значит, придется приглашать музыкантов в нашу усадьбу. И поэтов, и художников.

- Раз уж мы с вами распорядители нашей усадьбы и своей судьбы, то пусть художники сделают интерьеры по вашим эскизам, а вот настоящие стихи по заказу не пишутся... Доверьтесь мне, я - ваш поэт, и все, что я написал - ваше, и что напишу тоже.

- И много вы уже мне написали? - затаив дыхание, спросила Наташа.

- Разве дело в количестве строк? Право, не считал.

- Тогда прочтите свое... нет, мое... самое любимое, - царственно приказала она.

Я задумался. В любой игре, а мы с Наташей уже основательно втянулись в свои роли, есть момент, когда игра перестает быть игрой. Такой момент настал.

- Среди стихов, как среди детей, нелюбимых нет. Тогда одно из первых...

Заморожено.

Заворожено.

И мороз по деревьям

колуном-ходуном.

У спящей чащи

священный сон.

Лишь настоящий

пьянящий сок

весны от сна...

Восстанет сад,

опасным станет

тонкий лед.

И звонкий код

лесной капели

споет взахлеб

свирелью Леля.

Но это будет...

А сейчас

так заморожено,

так заворожено, что кажется немного зыбкой

весна в твоей оттаявшей улыбке.

Тихо зимой в лесу, но эта тишина заполнена негромким шорохом съехавшего с ели снега, кряхтением сосен под налетевшим порывом ветра, скрипом снега под ногами. Впрочем, снег не скрипел. Мы стояли и молчали.

- Спасибо, - сказала, наконец, Наташа. - Я теперь вспоминаю, как все у нас началось. Да, так оно и было - встреча в завороженном лесу... А дальше?

- Вспомни, как.

- Помоги мне. Помоги мне вспомнить, я этого хочу, слышишь?

- Да, Наташа. Будем вспоминать вместе и только хорошее.

- Обязательно вместе, - медленно сказала Наташа. - Знаешь, у меня к тебе просьба, сходим завтра в деревню? Здесь недалеко.

- Конечно, сходим, - я посмотрел на Наташу и понял, что завтра проснусь с мыслью о ней, что мне уже нельзя без нее, что хочется видеть ее, смотреть на нее, говорить с ней, касаться ее...

И еще ощутил бремя большого чувства, которое пока мягко, но властно заполонило душу. И я глубоко вздохнул от радостного и щемящего предчувствия.

Глава тридцать восьмая

На следующий день она издалека улыбнулась мне в столовой и отвела глаза. Я даже было встревожился, но потом одернул себя - мало ли что у нее? Действительно, оказалось, что ей после завтрака надо сделать снимок в рентгеновском кабинете, поэтому условились пойти в деревню после тихого часа.

Когда мы вышли за пределы усадьбы в лес, день уже клонился к вечеру, солнце скрылось за деревьями и снег из белого стал голубым, а потом синим.

Скоро деревья поредели и мы вышли на околицу села. Наташа, крепко держа меня за руку, уверенно провела мимо магазина и почты к небольшой церкви, в которой шла воскресная служба.