Северный ветер с юга

Она стала вытирать пододеяльником набегающие слезы и, негромко всхлипывая, продолжала:

- Ты не представляешь себе, какой Борис добрый , как он о тебе расспрашивал: ведь это он уговаривал меня не рвать с тобой, просил понять, как тебе будет тяжело одному, как ты талантлив, он, оказывается, видел твои фильмы.

- У тебя с ним что-нибудь было?

Тамара ответила не сразу:

- Было... Один раз... Не подумай только, что это имеет хоть какое-то значение. У тебя тоже... Но ты должен, понимаешь, должен понять, что это была случайность, ни я, ни он не хотели этого сознательно, просто так получилось. А тут еще... Ты, конечно, можешь думать что угодно, но я опять беременна.

- Не понял.

- А что тут непонятного? Помнишь, ты как-то сбежал после тихого часа? Ну вот...

- Что же ты раньше молчала?

- Я не была уверена.

- Сколько?

Тамара пожала плечами.

- Недель шесть-семь.

- Что делать будем?

- А что делать? Не оставлять же - ведь мы пьяные были, а ты больной к тому же...

- Но я уезжаю.

- Сама все сделаю... - она задумалась, потом спросила: - А что, твою там, в больнице, Мариной зовут?

- С чего ты взяла?

- У вас наверняка тоже что-то было. Ты меня, когда целовал, Мариной назвал. Так что мы квиты.

- Я?.. - я удивился. - Нет, ту девушку Надя зовут, а Марина... Марина - героиня моего нового киносценария, немая девушка, не совсем немая - у нее было сильное потрясение во время войны, попала под бомбежку и перестала говорить. Потом выросла, влюбилась, ей показалось, что тот, кому она все отдала, ее предал, разлюбил, и она заговорила.

- А так бывает?

- Говорят, бывает, впрочем, какое это имеет значение?

- Имеет. Если бы ты также сильно любил меня, онемел бы от того, что я тебе рассказала.

Глава тридцатая

Утром она ушла на работу, когда я еще не проснулся или делал вид, что сплю. Тамара чмокнула меня в щеку, сказала в ухо: "Позвони" - и хлопнула дверью. Я открыл глаза и долго смотрел в белый потолок...

...и голосом, сладким, как патока, льют яд...

Строки рождались сами, они не придумывались, они были готовы, настало время им быть, только каждая пауза после вспыхнувшей строки была черной и бесконечно усталой.

...и голосом, сладким, как патока, льют яд

Как пронзительна боль пониманья!

я ложусь, заостряясь лицом,

и висящие трещинки потолка изучаю

Безразличья личина больничная

маской сковывает лицо

тише качка сердечная,

только рядышком с шеей

волна отвращенья

слизисто холодна,

судорожна червями

постепенно тает

вот уже ничего не мешает

ребер мерный прибой ворошит воздух

ты легла рядом

ласточка предстоящего - первое касание

губы набухли жаждой - властвуй!

тяжелое, как вечернее солнце, одеяло

касаюсь сокровенности глухой,

шепчу заклятья

и утыкаюсь головой

в колени платья

и губы мои - твои

и руки мои - твои

и чувство мое - эхо твое

твои

О, сладкий стон вершины чувства!

И песня тела - песней песнь!

я рассеян, как вселенная,

и легко

точно после очищения

от грехов

ты - священник мой

сигарета одна на двоих

но опять как гвоздем по глазам

губы твои

голосом, сладким, как патока

льют яд

Я закрыл глаза, полежал немного, потом не торопясь, размеренно встал, умылся, побрился, позавтракал и сложил вещи в рюкзак.

Затем набрал телефон:

- Ян, я вчера просил тебя получить деньги по доверенности и передать их Тамаре - этого делать не надо. Доверенность порви, а Тамаре, если она будет звонить, скажи, что я не прислал бюллетень.

Убрался в комнате, взял чистый лист бумаги, написал только одно слово "прощай" и поставил точку.

Глава тридцать первая

Иногда достаточно, чтобы повезло в малом - и успокаиваешься. Я настроился на долгое, нудное стояние в очереди на автовокзале, но неожиданно легко купил билет с рук - кто-то явился сдавать билет и словно ожидал меня около кассы. На площадь из здания вокзала я вышел с ощущением полной свободы. В моем распоряжении впереди было несколько часов, потом я должен был сесть в автобус на свое законное, пронумерованное место и уехать.

Я совершенно равнодушно, как о чужой, подумал о Тамаре, - иссякли безвозвратно родники наших взаимоотношений, разошлись наши дороги. Теперь надо неукоснительно выполнять заветы лечащего врача Романа Борисовича, набраться сил в санатории, налиться здоровьем так, чтобы хватило его, разумно тратя, на долгую жизнь в кино. С кино у меня были связаны новые планы - мне хотелось сделать фильм о художнике, наверное, Егор Болотников тому причина. Но это немного позже, а пока ничто не связывало меня с озабоченным, занятым, суматошным городом. Кроме родителей...

Я позвонил матери, сказал, что сейчас приеду и нырнул в метрополитен.

Она запричитала в передней, стаскивая с моего плеча рюкзак, но в голосе ее слышалась радостная озабоченность - она была довольна, что здоровье мое идет на поправку:

- Что же ты не позвонил, не предупредил заранее? Я же совсем не готова, а ведь тебя собирать надо. Что ты с собой берешь?

- Да я, ма, и не знал, что сегодня уезжаю. Уж так получилось, извини. Мог бы, конечно, еще денек побыть, но билет достал на сегодня, вот и еду.

- Я тебе тут носки шерстяные, две пары, выстирала, заштопала, ты надень одни сейчас же. В чем ты хоть едешь? И где это, далеко?

- В Калужской области, - я, отвечая, разулся.

Мы с мамой прошли на кухню, где она накрыла стол.

Пока я обедал, мать поведала мне о событиях из семейной хроники наших родственников - кто женился, кто родил, кто приболел, кто в командировке - жизнь шла своим чередом.

- У вас-то как? - мама пододвинула поближе ко мне тарелку с капустой.

Я не знал, что отвечать:

- Могло быть лучше, ма. Что-то не получается, не складывается... И, видно не сложится...

- Верно говорят, что беда не ходит одна, - вздохнула мать. - Я и сама вижу, что плохо у вас, да чем же помочь? Я тебе вот что скажу, сынок. Никто, кроме вас, в ваших делах не разберется. А жизнь вдвоем пройти нелегко, сын, ох, как нелегко... Не хотела тебе рассказывать, но ты уже взрослый у меня, поймешь. Отец твой тоже не сахар, а ведь прожили вместе, считай, три десятка. Временами и вправду казалось, все кончено. Особенно, когда запил он у нас. Ну, не в прямом смысле, а каждый день домой пьяный приходил. Ты, наверное, не помнишь, ты тогда первоклассником стал. Ругалась я с ним, тебя забирала и из дома уходила к тетке своей, к Нине, а потом решила развестись насовсем. Обдумала, что да как, да как мы с тобой одни жить будем. А что поделаешь? Судьба такая. Но расстаться надо было по-человечески, да и жалко мне было Сережку, и убедиться я должна была, что потерял он уважение к нам с тобой, что разлюбил нас. Вот и завела я его в первое же воскресенье будто ненароком в сад "Эрмитаж". Сели мы с ним на скамеечке, почти на такой же, на какой мы не раз сиживали, когда любовь наша была в самой силе, и сказала ему тихо, без крика, что зла на него не таю, но жить вместе больше не могу, что нельзя из-за водки проклятой портить жизнь жене и сыну, и что прошу его простить меня, если виновата, и что прощаю его... Ты же знаешь нашего отца, характер у него крутой, а тут вижу слезы у него на глазах. Как у мальчишки.

- Ты не волнуйся, ма, - ласково сказал я.

- Как же не волноваться-то? Сам посуди. Время-то какое: война только кончилась, голод, жить негде... Тут Сережа и не выдержал, все рассказал мне. Оказывается, на работе повздорил он в отделе кадров с незнакомым мужчиной. Сергею-то все невтерпеж, что-то ему выяснить надо было про свой цех в этих кадрах, а незнакомец в разговор вмешался, стал советовать что-то, Сергей и отбрил его. Тот только фамилию у Сережи спросил, недобро так спросил, и вышел. А через некоторое время Сережу сняли с начальников цеха, до помощника мастера понизили. И не объяснили ничего. Наш пошел было выяснять, да ему посоветовали, сиди, не рыпайся, еще спасибо скажи, что так легко отделался. Вот и начал наш батя зашибать. Дурашка... - мать покачала головой, - нет, чтобы прийти да поделиться со мной, нет, ему, видите ли, стыдно было. Гордыню свою усмирить не мог. Вот от этого и случается все, сынок, от гордыни, чаще всего от нее, от греха этого смертного рушатся семьи и несчастья личные происходят. Господи, твоя сила...