Паутина

Он закрыл на миг глаза, а открыв их, спокойно продолжал:

- Файлы у Вас. Первый - сама программа, второй - транслятор. А теперь мне, боюсь, пора вас покинуть. Извините, дела...

- Можно один вопрос? - заторопился я. Вопрос мучил меня с самого начала разговора, но я решился только сейчас, боясь, что собеседник исчезнет навсегда. - Вы сказали, что в 45-м вам было восемь. Я слышал, что сейчас в Японии столько не...

- ...не живут, потому что введена всеобщая и обязательная эвтаназия после пятидесяти лет жизни? Да, это так. Европейцам это кажется дикостью, я знаю.

Зато на Островах решилась проблема перенаселения. К тому же введение закона о добровольном уходе неслучайно, оно совпало с возрождением духа бусидо.

Говорят, очень дисциплинирует: все стремятся прожить каждый день с пользой.

Мне показалось, что в словах японца промелькнула та же ирония, что и в рассуждениях о слепоте в начале нашего разговора.

- Но как же тогда Вы...

- О-о, я просто слишком стар, чтобы умирать добровольно. И слишком независим, чтобы меня могли принудить к этому. Однако приходится предпринимать некоторые меры... поэтому сейчас я должен с Вами расстаться. К сожалению. До свидания.

Коротко поклонившись, странный гость исчез. Я запросил местный почтовый ящик и вызвал первый из пришедших на мое имя файлов. Замечательная черта работы в Нет-кафе: если тебе прислали вирус, грохнется не твой домашний компьютер, а этот, кафешный. "Если у Вас нет дома, пожары ему не страшны..."

Комната окрасилась в ровный белый цвет, и прямо передо мной в этой белоснежной пустоте возник черный иероглиф. Без сомнения, это было произведение искусства.

Сколько я намучился с Бин, пытаясь объяснить ей, что такое каллиграфия! Еще до знакомства со мной она твердо усвоила восемь основных черт и два десятка их производных, на которых строятся все китайские иероглифы. Но она совершенно не понимала, к чему все эти художественные излишества, при которых даже простая точка может быть изображена пятьюдесятью способами. Тот факт, что слово при этом становится рисунком, ничуть не не волновал китаянку. Напрасно я рассказывал ей, что в древности по почерку определяли даже чувственность человека: эта маринованная в софтах селедка не умела писать, она с детства сидела на клавишах! То, что в наше время было шуткой - "ты писать-то еще умеешь, Паркер?" - стало даже более печальной реальностью, чем предполагалось. Письмо не пропало совсем - оно превратилось в клинопись палмтопов и прочих устройств, которые якобы распознавали письмо, а на самом деле навязывали людям свои собственные системы стенографии, стандартизованные "почерки" операционных систем, но не людей.

Иероглиф Судзуки, напротив, был выполнен со всем изяществом "искусства возвращения к образу". Половинка знака "ворота" выглядела как приоткрытая дверь в коридор. В нижней части другая группа штрихов складывалась в фигурку зверька, изогнувшегося в прыжке. И хотя каллиграфия изменила иероглиф, я без труда прочел его - современное японское "новоселье", или "новый дом".

Но знак был объемным! Заглянув справа, я увидел, что иероглиф трансформируется с этой стороны в короткую фразу на иврите - "Нет вещей".

Даже форма штрихов здесь была иной: если с японской стороны они выглядели как растопыренные сосновые ветки, то буквы иврита напоминали подтеки воды на стене. Я встал с кресла и взглянул на иероглиф слева. В такой проекции штрихи становились округлыми и воздушными, как осенние листья на ветру... да это же русский! В сплетении линий читалось слово "эхо". Продолжая движение, я стукнулся о стену. Черт, забыл, что это голограмма. Ладно, развернем потом.

Вернувшись в кресло, я продолжал любоваться знаком с японской стороны... и вдруг понял, что здесь изображено. Котенок, играющий с собственным хвостом!

В пустую новую квартиру, где нет еще никаких вещей и мебели, но зато есть эхо от голых стен, первым пустили игривого котенка, и он в этой пустоте ловит собственный хвост - такой образ мгновенно составился у меня в голове из всех замеченных деталей.

Но это еще и программа! В некоторых штрихах я узнавал команды языка, который разрабатывали мы с Бин. Вот этот кончик хвоста - явно что-то математическое... Я вызвал второй файл и запустил трансляцию.

Так и есть: кончик хвоста стал вращающейся спиральной галактикой. Под ней возникла известная формула Эйнштейна, только теперь она была переписана иначе: в левой части уравнения стояла "масса", в правой - ее выражение через "энергию" и "время". Зазвучала музыка - импровизация, в которой я узнал фрагмент из Cats Веббера, и еще пару известных мелодий. А иероглиф продолжал разворачиваться в хоровод образов, словно трехмерная страница виртуальной энциклопедии или алхимическая диаграмма.

Так вот оно что! Судзуки добавил в наш язык Игры сетевые ссылки. И наверное, его программа сама отыскивает эти ассоциативные связки! Рядом с эйнштейновской формулой всплыла иллюстрация из очень старого английского издания "Алисы в стране чудес": пожилой мужчина рассказывает что-то девочке, у которой на коленях сидит кошка...

К сожалению, это было последнее, что я успел разглядеть. Комната вспыхнула желтым. Музыка, образы и формулы исчезли, и в следующий момент меня окружали стены "Аргуса". Но теперь за столом сидел не тот, что в пиджаке, а второй, лысый.

- Шифровочками обмениваешься, умник? С хакерами из "Неко-8" дружишь?

Во мне начала закипать злоба.

- Какого черта Вы лезете в мои дела?! Я собирался обо всем доложить...

Вашему начальнику.

- Доложишь, доложишь. Прямо мне и доложишь. Сейчас мы эту шифровочку Судзуки изъяли из твоей машины. Наши специалисты над ней поработают, а ты завтра утром должен быть здесь, у меня в кабинете. Будешь объяснять, о чем Вы с ним договаривались.

Я был разъярен. Хватит, надоело играть в шпионов.

- Ничего я Вам не должен. И объяснять мне Вам нечего.

- Э-э, как ты заговорил... - Лысый сжал кулаки на столе. - Не заговаривайся, умник. Сам не придешь - тебе же хуже.

На улице я пожалел, что не остался проводить лекцию из дома. Хотелось, чтобы в первый раз все было гладко - вот и отправился для верности в Нет-кафе, где техника посовременней. С утра это казалось хорошей идеей легкий морозец, безветрие и крупные хлопья снега, медленно падающие из ниоткуда, из небесной темноты, и несущие (не-сущие!) какое-то неземное умиротворение... Когда я вышел после лекции, ноги прохожих и очередная оттепель добивали утреннюю белизну, превращая ее в бурую жидкую массу. Все дороги были залиты этой слякотью, точно вареными мозгами.