Что там, за дверью?

— Красиво у вас, — сказал Стэплдон, выходя из машины. — Я всегда мечтал жить в деревне. Здесь хорошо думается. Тишина. Ливерпуль — шумный город.

После сытного обеда, когда были выкурены сигары, а воспоминания о госпитале святого Марка и помощи Стэплдона в деле Фишмана пошли по третьему кругу, Бронсон сказал:

— Я расскажу удивительную историю, Вилли, и очень надеюсь, что тебе в ней хоть что-нибудь окажется понятно. Стефан, извини, ты тоже услышишь это впервые, я вчера вечером ходил к сэру Эндрю…

— Знаю, — кивнул Кервуд. — Я стоял в саду, когда вы разговаривали в гостиной. Ничего не слышал, но видел, что вы рассматривали картины, а потом пили. Домой я вернулся минутой раньше тебя и не хотел мешать…

— Узнаю полицейского, — усмехнулся Бронсон. — А я, видимо, стал сдавать, мне и в голову не пришло, что ты за мной следишь.

— В чем дело, господа? — спросил Стэплдон. — Майк, объясни мне, о каких картинах речь и почему твой друг Стефан следил за тобой, как за преступником?

— Скорее, как за человеком, которому, по его мнению, угрожала опасность, — сказал Бронсон. — Видишь ли, Стефан полагает, что сэр Эндрю Притчард — убийца. А по-моему, он — фокусник, задумавший какую-то мистификацию. Возможно, оба мы ошибаемся. Свое мнение ты выскажешь после того, как узнаешь, что произошло в доме сэра Эндрю прошлой ночью.

— Жаль, — пробормотал Кервуд, когда Бронсон закончил рассказ (не забыв упомянуть о количестве выпитого виски и о том, как он едва не сломал себе шею, возвращаясь домой в темноте), — жаль, что меня с тобой не было. Вдвоем мы обнаружили бы…

— Ничего бы вы не обнаружили, Стефан, — возбужденно сказал Стэплдон. Он ходил по комнате кругами, натыкался на мебель, потирал ушибленные места, но все равно ходил, причем все быстрее — видимо, сообразно с ускорением мыслительного процесса, так, во всяком случае, полагал Бронсон. — Скажите честно, вы полицейский и знаете сэра Эндрю не первый год: у него есть склонность к мистификациям?

— Ни в коей мере, — твердо сказал Кервуд. — Я скорее готов допустить, как многие в деревне, что сэр Эндрю убил эту женщину, человек он вспыльчивый…

— Как выглядела леди Элизабет в последние дни? Была бодрой, вела себя естественно или…

— Нет, — поворачиваясь в кресле, чтобы не выпускать Стэплдона из поля зрения, сказал Кервуд. — Она выглядела уставшей, на прошлой неделе, это было дня за три до той пятницы… У тетушки Терезы случился приступ астмы, и ее внук побежал в усадьбу Притчардов, чтобы позвать леди Элизабет. Обычно она говорила «Да, я вижу, сейчас все будет хорошо», и несколько минут спустя приступ действительно прекращался. Все к этому привыкли, и потому мальчишка был поражен, когда леди Элизабет сказала: «Извинись перед мамой, Генри, я сегодня не в форме».

— Так-так, — сказал Стэплдон. — Об этом эпизоде вы не вспомнили, когда леди Элизабет исчезла?

— Нет, — пожал плечами Кервуд. — Какое отношение…

— Прямое, — резко сказал Стэплдон. — Самое непосредственное. Ей было не по себе. Она не могла больше исцелять. Как она выглядела?

— Как обычно, — буркнул Кервуд. Вопросы ему не нравились. Они уводили расследование с правильного пути. Кервуд не понимал, для чего старший инспектор вызвал этого человека. Возможно, Стэплдон — хороший ученый, но что он понимает в делах житейских, таких, как любовь немолодого мужчины к юной и красивой женщине, что он понимает в их наверняка запутанных отношениях, в том, как леди Элизабет смотрела порой на мужчин, Кервуд сам не раз ощущал на себе призывные взгляды, а ведь он даже старше сэра Эндрю, и если Лиззи так смотрела на него, то что могли чувствовать более молодые, и что чувствовал сэр Эндрю, когда ловил — не мог не ловить — эти взгляды, и если он застал Лиззи с кем-то, и этот некто, конечно, теперь ни за что не признается, сидит тихо, носа не высовывает, но если сэр Эндрю застал их в прошлую пятницу, то мог…

— …Ты понимаешь, Майк, о чем я говорю? — услышал Кервуд, очнувшись от неожиданно нахлынувших мыслей. Стэплдон стоял перед креслом Бронсона, руки заложил за спину и говорил, будто профессор на лекции. — Все свидетельствует об этом, твой рассказ, Майк, это подтверждает, но я, конечно, не взялся бы делать окончательных выводов, не познакомившись с леди Элизабет и не задав ей вопросы, на которые она, я уверен, даст точные и недвусмысленные ответы.

— Пойдем, — сказал Бронсон, поднимаясь. — Я ничего не понял из того, что ты сейчас излагал, Вилли, но, если ты прав, нужно поторопиться, верно?

— Вы к сэру Эндрю? — спросил Кервуд. — Я с вами.

— Прошу только об одном, — сказал Стэплдон, когда они вошли в распахнутые ворота усадьбы и, пройдя садом, остановились перед портиком с четырьмя колоннами. — Что бы ни происходило, не вмешивайтесь, господа. Ни слова, ни одного лишнего движения. Вы же не суетитесь, когда приходите в палату к смертельно больному, которому жить осталось считанные минуты. Вы молча стоите…

Дверь открылась, прежде чем Бронсон успел ударить по ней большой медной ручкой в форме львиной головы. На пороге, чуть покачиваясь, стоял сэр Эндрю. Он щурился, глядя на гостей, взгляд его остановился на Стэплдоне.

— Входите, господа, — пробормотал он, и Бронсон отметил, как постарел этот человек со вчерашнего вечера. Сэр Эндрю и вчера выглядел неважно, а сейчас будто лишился жизненного стержня: сгорбился, руки безвольно висели, двухдневная щетина на морщинистом лице состарила его лет на десять.

— Позвольте… — сказал Бронсон, входя в уже знакомую гостиную, где на столе стояла вчерашняя — пустая — бутылка виски, две рюмки и тарелка с засохшими остатками овсяной каши. — Позвольте представить, сэр Эндрю — это профессор Олаф Стэплдон из Ливерпуля. Вилли, это…

— Я знаю, — сказали оба одновременно и протянули друг другу руки. Пожатие оказалось долгим, будто между мужчинами шел безмолвный разговор, смысл которого был им совершенно понятен.

— Леди Элизабет еще… — Стэплдон начал фразу, но не закончил.

— Да, — ответил сэр Эндрю на незаданный вопрос. — Но уже…

— Вот как, — сказал Стэплдон. — Когда это произошло?

— Под утро, — сказал сэр Эндрю, кашлянув. — Я ненадолго поднялся в спальню, думал прилечь хотя бы на час, но не мог, спустился вниз, а она уже… Я не видел, когда…

— Она может говорить? — спросил Стэплдон.

— Да, Лиззи сказала, что речь — колебания воздуха, трехмерной среды, которая… Извините, я не очень в этом…

— Конечно, — быстро произнес Стэплдон и выпустил наконец руку сэра Эндрю.

— О чем вы? — встрял с вопросом Кервуд, не обращая внимания на предупреждающий взгляд старшего инспектора. — Что произошло?

— Спрошу у Лиззи, хочет ли она… — сэр Эндрю повернулся к двери, долго стоял, опустив голову, а потом сказал: — Господи, я не могу видеть…

— Можно, я пойду один? — мягко спросил Стэплдон. — Оставайтесь здесь, хорошо?

Сэр Эндрю посторонился, и Стэплдон прошел мимо него. Дверь открылась и закрылась бесшумно.

— Садитесь, господа, — сказал сэр Эндрю. — Хотите выпить? Кажется, это единственное, что нам остается, чтобы не сойти с ума.

Стэплдон отсутствовал довольно долго. Мужчины успели открыть принесенную сэром Эндрю из кладовой бутылку и выпить по рюмке в полном молчании. У Кервуда на языке вертелись десятки вопросов, Бронсону, напротив, хотелось не мучить хозяина, а помочь ему хотя бы своим здесь присутствием, но что сказать, какие слова были сейчас уместны, он не знал и предпочитал дожидаться возвращения Стэплдона молча и взглядом сдерживая Кервуда, порывавшегося что-то спросить или сказать что-то неуместное, бессмысленное и почти наверняка для сэра Эндрю попросту оскорбительное.

Опускался вечер, но сэр Эндрю не сделал и движения, чтобы включить электричество. Стэплдон появился на пороге, и в полумраке никто не мог разглядеть выражения его лица.

— Сэр Эндрю, — произнес Стэплдон, — позвольте выразить вам свои соболезнования.