Что там, за дверью?

— Я в недоумении, — откровенно признался Бронсон. — Я никому не рассказывал… Я даже себе перестал напоминать… И если она — или вы, или что-то, созданное вами, — знает, как мне было…

— Лиззи знает, — твердо сказал сэр Эндрю. — Понятия не имею, о чем идет речь, но Лиззи знает, она никогда не говорит того, что… о чем…

— Не понимаю! — воскликнул Бронсон, ударив кулаком по столу. — Я никогда не позволял себе… Мне стыдно, сэр Эндрю, что я так…

— Не беспокойтесь, я никому не скажу, как мы с вами вдвоем… Мне тоже нужно было… Никому…

Я совсем расклеился, подумал Бронсон. Я не хочу вспоминать Фанни. Я не хочу вспоминать, как стоял с револьвером в руке и думал о том, что, если выстрелить в висок, то крови будет немного, и коллеги из Ярда, приехав осматривать мое тело, сразу увидят записку, я положил ее на видном месте…

— Самое ужасное, что может быть на этом свете, — сказал Бронсон, отодвигая рюмку, — это знать, что скоро все кончится.

— Да, — кивнул сэр Эндрю, — потому я и напиваюсь каждый вечер. А она там одна, и я не могу пойти к ней, потому что мне нечем ее утешить и нечего сказать, и я даже не могу, как прежде, взять ее за руку… Я… Господи, Бронсон, вы же меня понимаете, вы все понимаете, я уверен, вы знаете, что это правда, но не в состоянии впустить в сознание. Знание ужасно, когда нет веры. Я знаю, что Сэнди ворует деньги из секретера, но не верю, что она так делает, и тогда факта будто не существует, хотя на самом деле… Знаю, что мой поверенный в делах наживается за мой счет, но не верю, что давний друг семьи так со мной поступает, и этого факта тоже будто не существует в природе. Я знаю, моей жене перед Богом, которую я… что ей осталось жить… и не верю…

— И не верите, — повторил Бронсон. Голова у него была ясной, а то, что комната продолжала раскачиваться, не влияло на порядок мыслей, просто говорить было почему-то трудно, а мысли оставались ясны, только словами их выразить не удавалось, слова раскачивались и торопились. — Я всегда думал, сэр Эндрю, что факты, если я в них удостоверя… удостове… факты достаточны, чтобы знать правду. И если я вижу на месте преступления пистолет с отпечатками пальцев сэра Эндрю… это я так, для примера, не берите в голову… то какая разница, верю ли я в то, что сэр Эндрю убийца… Факт есть истина, а вера способна лишь запутать следствие, потому что…

— Верить, — подхватил сэр Эндрю, — можно и в то, чего нет. И порой так трудно бывает поверить тому, что видят глаза.

Бронсон заставил себя встать. Комната все еще качалась, но он уже примерился и представлял, как нужно двигаться, чтобы нейтрализовать вращение мироздания. К двери он пошел достаточно твердым шагом — во всяком случае, так ему казалось, — а сэру Эндрю было все равно, каким шагом двигался старший инспектор, он вертел в руке пустую рюмку и в пятый или шестой раз повторял, как трудно верить в правду, и лучше, наверно, не верить ни во что, потому что тогда легче жить и принять то, что происходит…

— Всего вам хорошего, сэр Эндрю, — сказал Бронсон. — Хочу, чтобы вы знали: я не поверил ни одному вашему слову.

— Но глаза ваши видели, — пробормотал сэр Эндрю.

Бронсон вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь. Коридор был подобен черной трубе, в конце которой светлело отверстие, туда Бронсон и направился, раздвигая руками стены. Возможно, отверстие было дверью в сад, возможно, это была не дверь, а окно, возможно, что отверстия не было вовсе и в сад Бронсон прошел сквозь стену — как бы то ни было, он увидел над собой полную луну, ухватился за толстый сучковатый ствол, так и шел — от одного дерева к другому, а потом сад кончился, и Брон-сону ничего не оставалось, кроме как прийти в себя и побрести к дому Кервуда.

— Черт, — выругался старший инспектор, споткнувшись о ступеньку, — если Стефан не спит, будет очень неприятно. Нужно тихо пройти в спальню.

Он бормотал себе под нос, пока не оказался в постели — в своей или чужой, было уже не столь важно.

— Хорошо спалось? — спросил Кервуд, когда старший инспектор вышел в гостиную. Солнце стояло высоко, сосиски с зеленым горошком на большой сковороде посреди стола выглядели аппетитно, еще бы сейчас большую чашку кофе…

— Прекрасно, — сказал Бронсон. — А тебе?

— Я всегда сплю, как убитый, — сообщил Кервуд. — Никогда не вижу снов.

— Это замечательно, — с облегчением вздохнул старший инспектор. Похоже, Стефан не подозревает, что он выходил вечером из дома и вернулся только… Во сколько же он вернулся? Неважно.

— Мне нужно позвонить, — сказал Бронсон, когда с сосисками было покончено, кофе выпито, а сигара, предложенная Стефаном, выкурена в полном молчании.

— В Ярд? — догадался Кервуд.

— Нет, — покачал головой Бронсон.

Будучи человеком дисциплинированным, Кервуд не стал задавать лишних вопросов. Телефон стоял на тумбочке у двери, и Бронсон назвал телефонистке номер, который помнил наизусть. Трубку долго не поднимали, наконец старший инспектор услышал знакомый голос:

— Слушаю.

— Вилли, — сказал он, — это Майк. Как дела, дружище?

— Отлично. Рад тебя слышать, Майк.

— Сегодня у тебя нет лекций, Вилли?

— В субботу? — в голосе звучало недоумение.

— Прекрасно. Тогда садись на лондонский поезд, только не на экспресс.

— Что-то случилось, Майк?

— Купи билет до Блетчли-менор, это маленькая станция на половине пути до Лондона, буду ждать тебя на перроне. Когда ты можешь выехать?

— В одиннадцать ноль пять, — без запинки произнес голос в трубке. — Полагаю, это действительно важно.

— Да. До встречи, — сказал Бронсон и положил трубку.

— Вилли? — спросил Кервуд. — Кто это? Я его знаю?

— Это замечательный человек, — сказал старший инспектор. — Вильям Стэплдон. Профессор философии и физики в Ливерпульском университете. Мы с ним знакомы… Сколько же лет мы знакомы с Вилли Стэплдоном? Ну да, с пятнадцатого. Он пацифист и не пошел служить, когда его призвали. Работал в госпитале, а я лежал там с ранением, на фронте мне прострелили ногу, она до сих пор ноет при перемене погоды…

— Стэплдон, — пробормотал Кервуд. — Мне кажется, я уже слышал это имя. В двадцать втором, на суде по делу Фишмана, Стэплдон выступал как эксперт.

— У тебя замечательная память, Стефан, — с удовлетворением произнес Бронсон. — Если кто-то и сможет понять, что происходит в доме сэра Эндрю, то это Вилли Стэплдон. Ты позволишь привезти его сюда?

— О чем ты говоришь, Майк? Ты же видишь — места у меня достаточно!

Поезд из Ливерпуля прибыл по расписанию, из вагона вышел только один человек — среднего роста сухощавый мужчина с удлиненным лицом и большими ушами, в аккуратном твидовом костюме темно-синего цвета. Стэплдон держал в руке небольшой плоский чемоданчик, где, как предположил Бронсон, скорее всего, находились книги, которые профессор читал в дороге. А может, он предавался размышлениям, глядя в окно, и сочинял очередную статью о природе мироздания.

— Надеюсь, — весело сказал Стэплдон, — ты сорвал мне уикенд по очень серьезной причине.

— Это Стефан Кервуд, — представил Бронсон бывшего коллегу. — Стефан, познакомься с Вильямом Стэплдоном, профессором философии…

— Меня чаще называют Олафом, — прервал Бронсона Стэплдон. — Этим же именем я подписываю свои работы.

— Добро пожаловать, Вильям… Олаф, — сердечно произнес Кервуд, обмениваясь с гостем рукопожатиями. — Может, Майк вас зря потревожил. Я, честно говоря, не вижу причины… Но в любом случае, сельский воздух…

— Поехали, — сказал Бронсон и забрал у гостя чемоданчик. Судя по весу, там действительно были книги. Или кирпичи, но никак не смена белья и зубная щетка.

В машине молчали, Бронсон обдумывал, в каких словах станет рассказывать старому приятелю то, что самому при свете дня представлялось выдумкой и результатом алкогольного опьянения. С другой стороны, крепко приложились они с сэром Эндрю уже после того, как…