Звенит, поет

Сводчатый проход наполнился грохотом наших шагов, лимонная долька быстро увеличивалась. — У этого чертового Перро другого и не бывает: то головы с плеч рубят, то людоед лопает семерых своих детей и еще чавкает притом. Чертовская неразбериха!.. А кто такая Десподита?

— Понятия не имею. Знаю только, это хозяйка труппы и директриса. А свой номер на канате она исполняет с профессиональной рассеянностью, достойной пенсионерки. Впрочем, ляжки у нее крепкие.

— Да заткнись ты, — махнул я рукой. — Номер на канате, говоришь? Так-так-так…

Наконец мы выбрались из-под сводов.

По широкой аристократической улице Карабаса-Барабаса прогуливались горожане. Стены были залеплены афишами: «Десподита — ревю — канатоходцы — канатодумцы — канатолежцы — канатоплясцы — Десподита — ревю — ревю — ревю — Рамона отрубает голову преступному старцу — Десподита — ревю — ревю — ревю — представление в двух отделениях — СЕГОДНЯ — только СЕГОДНЯ — ввиду особых обстоятельств только СЕГОДНЯ — преступник подвергается суровой, но справедливой каре — порочный старец-преступник — лирический аттракцион радости Рамоны — СЕГОДНЯ — только СЕГОДНЯ — по особым обстоятельствам только СЕГОДНЯ — посмотрите, не пожалеете, запомните на всю жизнь».

Горожане читали объявления, разглядывали рисунки на афишах и обменивались мнениями. В Городе уже шуршал слушок, что престарелый преступник, старец-лиходей, отец рабыни Рамоны, в юности он, этот старый человек, сразил плевком кота, вот смеху-то будет, шипели жители района Перро, сомкнув головы, я, например, никогда в кота не плевал, страшное дело, жуткое преступление, если поразмыслить, бедняга кот, что он только пережил, шептались жители района Перро, силы небесные, ахали женщины, один мужчина с видом знатока заметил: посмотрим, посмотрим, как эта девочка справится, ведь она выглядит такой сентиментальной…

— Ланселот! — сказал я, протискиваясь сквозь толпу. — Ты, кажется, прав. Надо торопиться!

Мне стало жарко, я расстегнул плащ и сдвинул кепочку на затылок. Ланселот, на голову выше всех, шагал, руки в карманах, челюсти сжаты.

— Ланселот, о дуэли ее может быть и речи. Короче: сотни молодцов тебе хватит?

— Эка! — воскликнул Ланселот. — Еще останется!

Я покачал головой:

— Это неизвестно.

Вынув свою палочку, я помахал ею. Улица Карабаса-Барабаса забурлила, жители беспокойно забегали, из переулка выкатился десяток фургонов, взмыленные кони, грызли пенные удила, натянутые до отказа вожжи с трудом сдерживали коней, обоз остановился посреди улицы. Со всех сторон к нему бежали браные парни: казаки Стеньки Разина, итальянские гарибальдийцы, восставшие крестьяне из Махтра и Ания, двое декабристов с бакенбардами, группа революционных матросов с красными нарукавными повязками, подошли кубинские барбудос, подбежали поджарые родезийские негры. Из фургонов им начали подавать мушкеты, заряжаемые с дула. Ланселот прыгнул на одну повозку и принялся подготавливать сражение. Вскоре бравые парни, построенные повзводно, затопали прочь. Кто-то из них, проходя мимо, сунул и мне мушкет. Я сделал, было два-три широких шага, чтобы присоединиться к ним, но потом остановился. Без меня обойдутся.

Вскоре с дальнего конца улицы донеслось бряцание оружия и треск выстрелов» Мушкет в руках, кепочка на затылке, я пробирался сквозь толпу взволнованных жителей. Они обменивались впечатлениями, распространяли слухи и сеяли панику.

— Какая-то банда сорвала представление!

— Один янычар уже тяжело ранен! Указательный палец весь в крови! Несчастный! Неслыханно!

— Подумать только! И все это, как они утверждают, из-за какого-то бестолкового, вшивого старика, пошлого садовника! Наши изящные забавы и утонченные наслаждения теперь накались. Можете себе представить, какой-то негр чуть-чуть не толкнул меня!

— Никакого порядка!

— Грубая сила против рафинированной изысканности, это же нонсенс!

— Уж этого госпожа Десподита так не оставит!

— Тут я не выдержал и рванулся к месту сражения.

Кто-то схватил меня за локоть.

Марге.

— Кааро, я ушла.

— Вижу.

— Он как раз отправлялся в армию, и они пели очень красиво. А я ушла…

— Ах, Марге, Марге, ну что ты теперь об этом рассказываешь…

Когда мы добрались до места, на площади Трех Толстяков почти все было кончено. Вдалеке спасались бегством последние янычары в широких шароварах, их голые пятки сверкали, жирные животы тряслись. Ланселотовы парни сматывали канат, подбирали опоры, рухнувшие палатки и столбы, реквизитное тряпье и брошенное янычарами оружие. Ланселот обходил колонну пленников. Кое-где слышались стенания раненных в пальцы рук и ног.

И тут я увидел нечто потрясающее. Возле обвалившейся палатки из желтого шелка, который лениво колыхался на легком ветерке, держали друг друга в объятьях старый садовник и Рамона. И тот, и другая очень бледные. Лицо Рамоны было ужасно знакомо мне. Но я не мог вспомнить, кого она напоминала.

Запястья у садовника распухли. На Рамоне был открытый цирковой костюм, поблескивающий серебром. На ее голой спине я заметил два-три рубца. Тут же рядом валялась груда цепей, не меньше полутонны.

— Черт возьми! — вскричал я в ярости и, подняв свой мушкет вверх, нажал на курок. Раздался глухой выстрел, задребезжало оконное стекло, к моим ногам посыпались черепки цветочного горшка, земля и листья фикуса. Я поднял голову: из-за разбитого стекла высунулось разгневанное старушечье лицо.

— Это хулиганство! Я буду жаловаться! — визжала старуха, возмущенная гибелью своего фикуса. Очень крепко я вышел из себя. К нам подошел Ланселот.

— Держись, не робей, — сказал я ему.

— Придется, — вздохнул Ланселот. — Только драконы куда симпатичнее. Гляди, вон та дамочка и есть директриса.

Под бдительным присмотром двух кубинцев, на белом рояльном стульчике, вынесенном из дома, сидела женщина потрясающей красоты, примерно моя ровесница. Закинув ногу на ногу, она смотрела на меня с достойным восхищения спокойствием. Она курила. Только жадность, с какой густо намазанные оранжевой помадой губы впивались в фильтр сигареты, выдавала скрываемое бешенство.

— Что с ней сделать? — спросил Ланселот.

Я пожал плечами. Страшная усталость вдруг охватила меня.

Десподита сменила ногу. Ноги у нее были мускулистые — как Ланселот уже сообщил — и заросшие черными волосиками.

Я отвел глаза в сторону. В лестничном окне одного из домов виднелись перепуганные гёрлы.

— Не знаю, Ланселот… Надо как-то закруглять эту хреновину, — сказал я, переходя на арго Верного Рыцаря.

— Заметано! И я тут же отваливаю, надо проветриться после такого дела, пойду и буду биться хоть с двумястами драконами!..

Десподита смотрела сквозь нас, на ее лице было ледяное спокойствие, ледяное презрение, она швырнула окурок на мостовую.

А с Марге что-то происходило. По-моему, она вся дрожала. Или нет. Я не мог понять, что с ней. Я был ужасно зол. Почему, в конце концов, она ушла из кино?

— Марге, — сказал я, — что это была не моя сказка, мне кажется, нет нужды тебе объяснять. Но я просто не представлял, что подобные вещи могут происходить в Городе, и я;

— Да, да, — кивнула Марге, кусая губы.

Я сунул руку в карман, чтобы вынуть платок и вытереть пот с лица. Пальцы наткнулись на гранитный осколок, о котором я совершенно забыл. Я вынул его. В ту же минуту раздался истошный женский вопль. Я в испуге огляделся вокруг: площадь была пуста, абсолютно пуста — исчезли из лестничного окна испуганные гёрлы, исчезли пленные и раненные в пальцы янычары, исчезли бравые парни с задорными лицами, исчезла груда палаток, бухта каната, исчезли цепи, садовник и его дочь Рамона. На площади был только Ланселот, но и он удалялся большими шагами, руки в карманах, голова задумчиво опущена. И мы с Марге стояли посреди пустой, чистой, тихой, прямо-таки идиллически мирной площади.

Осторожно опустив кусочек гранита обратно в карман, я машинально наклонился, чтобы подобрать брошенный окурок.