Звенит, поет

— Да вроде того, — согласился я, улыбаясь. Потом я спросил тихо и сдержанно: — Тебе нравится здесь?

— Да… Очень нравится. Знаете, может, вы не поверите, но и иногда воображала себе именно что-то похожее.

— Бродя по улицам родного города?..

— Да, именно — бродя по улицам родного города, — подтвердила Марге.

— Ладно, Марге, впрочем… — сказал я решительно. — Я хотел тебе… ну; понимаешь? Этот Город… ты понимаешь… — Я вдруг смутился. — Знаешь, тогда я был помоложе… мне было двадцать лет… Ужасно я был молодой и… наивный, и заносчивый и… Тогда-то я этот Город… и выдумал… Но прежде, чем я тебе покажу его, я хотел бы… рассказать историю его создания… Разумеется, это всего лишь наивная сказка… Или, может быть…

— Ох, да бросьте вы… — прошептала Марге.

— Так вот… это было очень давно… Н-да… Это в самом деле было довольно давно.

Та поздняя осень была очень странной. И сам я в то предзимнее время тоже был очень странный. Я жил у одной пожилой четы в Юлейыэ, районе Тарту, снимал комнату в их большом и мрачном деревянном доме, где всегда было холодно и разгуливали сквозняки, под моей кроватью лежала куча антоновских яблок, сборники стихов, бумага для машинки и незаконченные рассказы — проба пера.

Той осенью литература, особенно поэзия, была очень популярна в Тарту. Даже самых молодых авторов узнавали на улице, словно спортсменов. Стихи писались многими, можно сказать, в массовом порядке, и все, кто каким-нибудь образом просачивался сквозь фильтр, вступали в объединение молодых литераторов» Порой я всерьез додумывал о том, что надо бы бросать биологию, Правда, стихи я сочинять не умел, я пробовал свои силы в прозе.

На одном из собраний литобъединения я влюбился в филолога Агнесу, которая, по-моему, была чертовски талантлива, красива и экстравагантна. В дальнейшем у меня появилось две причины для посещения собраний, причем вторая, по всей вероятности, была главной.

Когда Агнеса входила, мне казалось, что комната наполняется какой-то неведомой радиацией. Если она брала слово или что-нибудь читала вслух, я до такой степени обалдевал, что уже ничего не соображал, кроме того, что все, ею произнесенное или прочитанное, совершенно гениально. Я был ужасно влюблен и ужасно робок.

Как мне помнится, я не осмелился предпринять ни одной сколько-нибудь серьезной попытки к сближению. За все это время мы обменялись самое большее шестью ничего не значащими фразами. Вполне возможно, что Агнеса даже не подозревала о моем существовании. Собрания посещало много народу.

Но когда я вечерами возвращался домой по темной Тоомемяги и сухие, прихваченные морозом листья шелестели под ногами, мне хотелось плакать.

Комната моя была пустая, нетопленая, не хотелось браться за конспекты, мне было холодно, грустно, как-то ее по себе, я лежал на кровати и смотрел в потолок… В комнате пахло антоновкой.

Осень была длинная, сухая, но однажды вечером небо затянуло тучами, и ночью я проснулся оттого, что ветер кидал в окно горсти ледяной крупы.

Меня считали способным, и еще до окончания семестра я должен был на два года поехать учиться в Москву. Первого декабря мне сказали — ну вот, Неэм, четвертого отправляешься. Я побрел пешком в Юлейыэ, сварил себе кофе на плитке, в комнате было холодно, и за окном шел первый снег. Крупные хлопья падали на пустые подмерзшие клумбы, на ветви безлистных яблонь, на крышу сарая; Ветер гудел, стучал в окна, врывался сквозь щели в комнату, завывал в углах, жизнь вдруг показалась мне безотрадной, захотелось что-то сделать, что-нибудь разбить или запеть во все горло. Мне было тогда двадцать лет. Следовало бы собрать учебники, конспекты, тетради, сложить скудные пожитки, но вместо этого я закурил «Аврору», сел за стол, вставил во взятую у хозяина портативную пишущую машинку желтоватый лист из лежавшей на столе пачки скверной шершавой бумаги, снял со стоящей в углу плитки полную эмалированную кружку горячего кофе «Наша марка», выпил несколько глотков — кружка обжигала губы, — положил на стол две пачки сигарет, посмотрел в потолок и начал печатать двумя пальцами. На следующий день я не пошел в город. К вечеру рассказ был готов, я его перечитал, вышел без пальто на крыльцо, сад уже утопал в сугробах, я стоял в дверях до тех пор, пока мороз не загнал меня в дом.

За час до отъезда я отправил Агнесе рукопись бандеролью. В феврале, уже обжившимся москвичом, я вдруг получил толстое отправление в служебном конверте. В нем была рукопись. Редакция молодежного альманаха отклонила «Сказку о Поэте» — так называлось мое произведение. Вот, значит, как поняла Агнеса мои действия.

Мне ни на что не хватало времени, я едва успевал справляться со слишком быстрым темпом этого города и его расстояниями. Лекции, «лабораторки», общественная работа, концерты почти полностью поглотили меня. Это был один из самых напряженных периодов моей жизни. Я мужал.

Судьбе было угодно, чтобы из меня не получился литератор (или же графоман).

Напечатанную на желтоватой шершавой бумаге, полную опечаток рукопись я засунул куда-то на дно чемодана и надолго забыл о ней.

Несколько лет назад, как раз в канун октябрьских праздников, я сидел один в своей новой двухкомнатной квартире. Со времени переезда в нее прошло недели три, и мне нравилось сидеть дома. За окном валил ранний, хотя и не первый снег, быстро темнело, таинственно засветились уличные фонари. Не знаю, как это произошло, но я отрыл в своих старых бумагах затрепанную рукопись (странно, почему истрепываются рукописи, которые никто не читает?) и прочитал ее. Передо мной на столе стояла ваза со светло-зелеными антоновскими яблоками. Немного подумав, я взял карандаш, зачеркнул прежнее название и написал новое: «Зимний комар». Затем вышел на улицу пройтись…

— Я хочу тебе объяснить, как это возникло, — сказал я и рассказал Марге о той далекой осени, о том, как однажды ночью ветер кинул горсть крупы в мое окно, о том, как я варил себе кофе и как сел за пишущую машинку…

Рассказал о «Зимнем комаре». Главными действующими лицами в нем были Комар и Поэт. Комар только и знал, что спал и комнатушке Поэта на чердаке; Поэт, кудрявый молодой человек, из-за моей литературной беспомощности обладавший совершенно неопределенной внешностью, мерз, мучился от насморка, томился по некой Черноволосой Девушке, даже в кафе пойти ему было не на что; и вот однажды он задремал в своей нетопленой комнате.

Недавно он сочинил Стихотворение, которое сам считал удачным. Стихотворение умело говорить. Поэт собирался, что было совершенно естественно, отнести его в редакцию. А Стихотворение оказалось чрезвычайно предприимчивым спутником и предложило начать самостоятельные поиски Черноволосой Девушки. Они обернулись летучими мышами и вылетели на улицу, затерянную в провале между небоскребами, по дну ее текла беспрерывно гудящая и рычащая река автомобилей. Затем нырнули в подвальное кафе, где надрывались саксофоны и молодые снобы вели сумбурные разговоры. Черноволосой Девушки там не было. Поэт и Стихотворение взлетели на крышу, чтобы расспросить неоновую деву, чистящую зубы, и неонового юношу, пьющего неоновое пиво» Коты выли, телеантенны гудели. О разыскиваемой — ни слуху ни духу. Поэт решил спросить совета у месяца, но месяц упал и рассыпался в назойливую рекламную надпись на крыше — РАОРИН. Слетали на рынок, залетели в универмаг, побывали в туннеле, в трамвае, в театре — все это происходило в лиловатом, фиолетовом, синеватом вечернем свете, — и опять, и опять на пути попадались им коты с фосфоресцирующими глазами… Поэт и Стихотворение форсили друг перед другом, как мальчишки, скрывая опасение, что эти блуждания безнадежны. В конце концов Поэт совершенно случайно раздобыл букет цветов, один седоусый водитель мотороллера вывез его из душного каменного города, сказав, что Черноволосую Девушку там искать не стоит…

За время моего рассказа в «Чистоплотном Слоне» стало прохладно. Высокие окна покрылись морозными узорами, Когда я дошел до того места, где водитель мотороллера получает в подарок от Поэта маленькую гвоздику и Поэт, очень удивленный, входит в ярко-зеленый парк, вдруг за столиком неподалеку от нас я заметил некоего молодого человека. Изумление мое было велико.