Болид над озером

— Никто не знает точно… Время тогда замерло, может быть, даже сломалось.

— Что значит замерло? Время замерло? Разве время может замирать и тем более ломаться?

— Да. Сутки — это один оборот планеты. Вода замедляет ее вращение, приливы и отливы — это всепланетный тормоз. А катастрофа? Она тоже могла изменить скорость вращения. Был взрыв космической силы. Тучи пыли и пара скрыли Солнце, Луну и звезды на много лет. И потому все в мифах начинается с хаоса. Сначала тьма, тьма, ни моря, ни суши, ни света, потом появляется Солнце. Но не только светило исчезло. Исчезло и время. Движение планеты ускорялось и замедлялось, пока все в подлунном мире не вернулось на круги своя.

— Я об этом так мало знаю!

— Но ведь твоя будущая специальность — кибернетика. Это далековато от затонувших континентов!

— Если бы я не познакомилась здесь с тобой, я так и не узнала бы о том, как сломалось время… Кстати, как ты сюда достал путевку?

— Через литературный фонд. А ты?

— Через папу. О чем ты пишешь?

— Об этом… о другом… о море и земле.

— Какая у тебя специальность?

— Атлантолог.

— А как ты ее приобрел?

— Читал Платона. Думал. Читал все, что написано об Атлантиде. Снова думал и читал — но уже по-другому: не соглашаясь с написанным.

— Хорошая специальность…

— Пожалуй.

— Интересная.

— Да. А богомола, Рута, я поймаю завтра, ведь по этой части я как раз не специалист. Идет?

— Идет, атлантолог… Спокойной ночи!

В эту ночь мне снился сон. Город, древний и полуразрушенный… вокруг — ни души. Город атлантов? Не знаю.

Я всматривался в груды камней, обломки плит, выступавшие из-под земли, в мрачные трещины, разорвавшие улицы пополам. Когда-то здесь всколыхнулась твердь, и город умер. Землетрясение прокатилось, сметая дома, рассыпая их, как игрушечные кубики. Сколько с тех пор прошло времени? Во сне я будто бы пытался ответить на этот вопрос. Подспудная мысль становилась яснее и яснее: может быть, время текло здесь иначе, чем всюду. Как такое могло быть? Могло. Если только я видел следы той, самой страшной катастрофы, о которой сложили мифы и легенды во многих местах, удаленных от этого города на тысячи километров.

Атлантиде не помогли божества, высеченные из черного базальта. Столица ее вместе с островом погрузилась в морскую пучину. Но по обе стороны океана располагались провинции и колонии атлантов. Что с ними сталось, с этими городами, которые были удалены от эпицентра небывалой катастрофы? И может быть, я видел как раз один из них?

Пустынно на улицах, лишь тень птицы скользит неслышно по краю провала. Может быть, здесь шумели некогда орды завоевателей, набегавшие, как волны прибоя. Кровь обагрила стены и пороги жилищ, капли ее застыли на солнце, ветер превратил их в пыль. Затем, в долгие годы благоденствия, женщины с браслетами на запястьях и щиколотках, с драгоценными каменьями на подвесках были главным украшением города, и живые волшебные лики их после смерти остались на фресках среди домашней утвари, статуй богов, больших и малых: каждый лик хранил улыбку, страсть или невысказанную мысль — на веки вечные. Камни впитывали в себя жизнь людей с их силой и слабостью, удивительными находками ума, заблуждениями и фантазиями.

Что я вижу вокруг? Вот ящерица скользнула то обломку облицовочной плитки. На грани, присыпанной красноватой землей, остались отпечатки сухоньких лапок. Бусины ее глаз отразили свет на одно мгновение — и пропали. Я не слышу звука шагов — так бывает лишь во сне. Но я внимателен: передо мной неведомое. Ни за что не угадаешь, в какое время я попал, какие боги витали здесь над крышами храмов, на каких наречиях здесь говорили. Это тайна.

Если вдуматься в значение увиденного, то много догадок начнут теснить друг друга, но это случится позже. А сейчас я как бы пробираюсь ощупью, как в лесу. Свет солнца едва пробивается сквозь лианы. И никого вокруг, кто мог бы ответить на мои вопросы. Стоит проснуться — и ни вопросов, ни ответов. Каким-то чудом я сознаю это и не хочу просыпаться.

За площадью, за разрушенными улицами я угадываю присутствие людей. Они далеко от меня. Может быть, это совсем другие люди, не те, кто строил город и жил в нем. Но откуда-то приходит убеждение: я потому и увидел этот город, что кто-то здесь есть, кроме меня. И я, возможно, нужен им. Что ж, последуем дальше, на площадь, где теперь грациозно высятся капустные пальмы и папайи. Рядом со мной скользит тень. Ее очертания размыты. Я поднимаю руку, и тень, странствующая по камням с выщерблинами, повторяет мой жест.

Выхожу на широкую лестницу, укрытую ползучими растениями.

Справа и слева — квадратные колонны из черного камня; площадь — передо мной. Гигантская черная колонна в центре площади служит постаментом — наверху статуя человека, одна рука его покоится на бедре, другая указывает на север. Обелиски из такого же камня установлены по углам площади. На всем — следы забвения, запустения. Упавшие стволы гниют у самого постамента. Можно угадать линии улиц. Камни, из которых были выложены плоские циклопические кровли, обрушились вниз, стены тоже разрушены.

Напротив руины храма. Каменные стены покрыты резьбой, почти стертой ветром. Но когда-то с этих стен смотрели на людей каменные боги широко открытыми немигающими глазами, а над их головами вещали их волю священные птицы, и, крадучись, направлялись на водопой звери — у самых каменных ног богов. Я пытался разобрать надписи на портале. Буквы напоминали греческие, но я не узнавал ни одной из них и, конечно, не мог догадаться, на каком языке говорили люди, высекшие надписи.

Я обошел храм, перепрыгивая через каменные глыбы. Вошел внутрь, увидел статуи, каменную резьбу, глубокие ниши, в которых гнездились летучие мыши. Отсюда, из храма, хорошо виден был барельеф юноши над главным входом дворца. У юноши безбородое лицо, голый торс, лента через плечо, в руке — щит.

С площади — по древней улице. Потом — направо. Город — за моей спиной. Оглядываюсь — тени и камни, камни и тени, им две тысячи лет или более того. Внизу — следы, они пропадают в зарослях…

Следы привели меня будто бы к пропасти. Внизу, под кручей, бежал поток, красные и черные глыбы выступили из желтовато-серой воды. У горизонта река разливалась шире, каменный коридор расходился в обе стороны, стены его снижались, сходили на нет. Камень выскользнул из-под ноги, меня качнуло вниз. Холодный пот прошиб меня. Руки цеплялись за стебли, корни, загребали щебень. Тщетно. Я не мог удержаться на краю обрыва. Оставалось одно: оттолкнуться изо всех сил ногами от кручи и падать в воду. В считанные мгновения пытался я сообразить, куда мне лучше упасть, как потом перевернуться в воздухе, чтобы войти в воду ногами — удар должен быть сильным из-за высоты. И не было у меня уверенности, что я останусь жив, а руки сами собой скребли шершавый край последней каменной плиты, по которой тело мое съезжало вниз с той же неумолимостью, с какой перезрелое яблоко всегда падает с яблони.

Я знал, что это лишь сон, но не мог сразу вернуться или, быть может, не хотел возвращаться к привычному, обыденному, к тому, что зовется нормальной жизнью, где мне так не везло: ни разу я не видел ни развалин города атлантов, ни настоящего каньона, ни джунглей, ни разу не прыгал в горный поток, ни разу не спасал свою жизнь.

И только проснувшись, вспоминая сон, я осознал опасность, пусть призрачную: вряд ли остался бы я в живых, если нырнул бы в реку. У меня и сейчас кружилась голова от высоты: двести метров, не меньше! Меня поджидали скалы на дне, но скорее всего, я разбился бы до смерти о желтоватое зеркало воды: научиться нырять я не удосужился. Ибо куда как приятнее беседовать с очаровательной грузинкой и вообще проводить время в Домах творчества и туристских авто, на пляжах и курортах.

Что-то останавливало меня там… мешало приблизиться к краю обрыва. Что это было? Не знаю. Предчувствие, едва слышный сигнал, который, как ультразвук, остается за порогом восприятия… Словно кто-то невидимый предупреждал меня об опасности. Но я не внял предупреждениям, а предпочел проснуться.