Демон Сократа

– Юрий Сергеевич, – суетились, оправдывались испуганные женские голоса. – Иностранцы здесь. Всех побудите.

Нашли чем пугать, усмехнулся я, дотягиваясь до сигарет. Спичек, впрочем, не оказалось. Я случайно нашел спичку на подоконнике и чиркнул о пустую коробку. Какого черта нужно от меня Юреневу?

– А вот и Танька! – радостно заголосили под дверью. – Чего ж ты спишь, Танька? Тут вот Юрий Сергеевич!

Я хмыкнул, не желая участвовать в развитии событий. А развитие событий не замедлило.

Послышалось царапанье, легкий скрежет. Дверь распахнулась.

«Два ангела напрасных за спиной…»

За широкой спиной Юренева пугливо прятались не два, а целых три ангела, точнее ангелицы, все раскрасневшиеся и встрепанные; самой встрепанной выглядела ангелица Танька, она, по-моему, и сейчас спала.

Зато Юренев был в самой форме.

Да, он был в той самой форме, когда уже совершенно неважно, рассыпаются ли картинно седые кудри по вискам и по лбу, или ты просто небрежно прижал их к потной голове огромной ладонью. Джинсы, закатанные до колен, сандалии на босу ногу, вызывающая футболка под расстегнутым изжеванным пиджаком с оттянутыми карманами, и дивный рисунок на футболке, поддетой под пиджак: бескрайняя степь, а на ее фоне фаллической формы камень: «Оля была здесь».

Нормальная современная футболка.

Плечистый, огромный, моргающий изумленно Юренев, выпятив вперед брюхо, двумя руками оттолкнул дежурных ангелиц в коридор, гулко захлопнул дверь и прошел мимо меня, распространяя запах хороших сигарет, коньяка, кофе. Он трубно и изумленно рычал:

– Счастливчик, Хвощинский! Спишь и спишь! В следующий раз дверь сломаю, трубу иерихонскую притащу!

Его ничуть не смущало мое молчание. Он попросту не замечал моего молчания. Он добился своего, он видел меня, он ворвался в мой номер – это наполняло его гордостью и восторгом.

– Смотри! – трубил он, изумленно помаргивая. – Смотри на меня, Хвощинский! Я вот он, пришел! Узнаешь? Радуешься?

Я невольно усмехнулся.

Юренев всегда ставил меня в тупик.

Начинал Юренев у Козмина в лаборатории исследований новых методов получения информации.

«Разве известных методов мало?» – спрашивал я.

«Аля тебя, может, и достаточно, ты писатель, – Юренев никогда не скрывал того, что думал. – Только тебе не объяснить. Ты не поймешь. Я тебе начерчу символ, а ты скажешь: греческая закорючка. Не требуй лишнего. Оставайся собой. Твое дело – поверхностные явления. Описывай природу, описывай своих землепроходцев, там есть о чем врать. Ну, скажи, скажи, волнует тебя то, что состояние Вселенной на нынешнюю эпоху несколько противоречит второму началу термодинамики?»

«А оно противоречит?»

Мое невежество всегда восхищало Юренева, он пузыри пускал от восторга. Он был полон вопросов, которые действительно казались мне несколько напыщенными, а, иногда и бессмысленными. Почему мы помним прошлое, а не будущее? Почему время не течет вспять? Почему Вселенная вообще существует? Возможно, Юренев признавал мою интуицию, но мои знания он и в грош не ставил. И сейчас пер на меня, как танк, чудовищно довольный тем, что в три часа ночи вломился-таки в мой номер.

– Кыкамарг, – ревел он. – Тагам! – И объяснял: – Это по-чукотски, Хвощинский! Тебе не понять, ты, бывает, путаешься и в русском, сам читал твои книги. Даже рецензентов твоих читал. Ну и поганые у тебя рецензенты! – Юренев откровенно ждал моего восхищения. – Может, я не точно выговариваю чукотские слова, но тебе так не сказать.

– Конечно, не сказать. Я никогда не знал чукотского, – пробормотал я.

Мое сообщение Юренева явно заинтересовало.

– Да ну? – не поверил он.

И моргнул изумленно:

– Мы научим! Мы тебя многому научим, Хвощинский, раз уж ты здесь. По-настоящему бездарных людей не существует, Хвощинский. Ну, может, какой-то совсем уж особенный случай.

Рыча, всхрапывая от восторга, он сдвинул в сторону выложенные на стол книги, полупустой графин, пепельницу с одним окурком, и начал извлекать из оттянутых карманов своего жестоко помятого пиджака какие-то подозрительные кульки, недопитую бутылку с коричневой жидкостью, смятую пачку «Кэмела», настоящего, дорогого, без фильтра, и, совсем уже торжествуя, выложил прямо на скатерть изжульканный соленый огурчик, весь в пятнышках укропа и табака.

– В буфете стащил! – с гордостью прорычал он. – Буфетчица отвернулась, я стащил. Я бы и два стащил, да боялся, рука в банке застрянет. У Роджера Гомеса рука тонкая, его рука в банке бы не застряла, но Роджер впал в испуг. Будь у меня такая рука, как у Роджера Гомеса, я бы полбанки стащил, а Роджер впал в испуг. Тоже мне: Колумбия, мафия! Знаем теперь, какая там у них в Колумбии мафия!

– Нельзя было купить?

– С ума сошел! – Юренев чуть не протрезвел от внезапной ко мне жалости: – «Купить…»

Он завалился на застонавшее под ним кресло, грудь его выпятилась. Да, я не ошибся, верхушка фаллического камня на его футболке действительно была украшена надписью: «Оля была здесь».

– Ты глупостями набит, Хвощинский! – Юренев воззрился на меня изумленно. – Ты на аксиологии сломался, это беда многих, тебя система ценностей подкосила. А ценить надо… – Он поискал не дающееся, ускользающее от него слово. – Ценить надо невероятность. На кой мне то, что объяснит даже буфетчица? Я ценю то, что даже тебе в голову не придет, что даже тебе в голову прийти не может!

– Провидец…

Но как ни злись, я отдавал Юреневу должное.

Ведь это он заставил Леньку Кротова купить лотерейный билет, а потом отмахивался, не желая принимать даже самую малую часть приличного выигрыша. Это он не пустил Ию в командировку в тот крошечный и несчастный азиатский городок, что был снесен через неделю с лица земли селевыми потоками. Это он предсказал одиноким девушкам из отдела кадров поголовную и внезапную беременность, что вскоре и произошло, к вящему гневу Козмина-Екунина. Короче, за словами Юренева далеко не всегда стоял треп.

Лучше молчать. Пусть выговорится.

А стаканы уже звякнули, он даже не сполоснул стаканы.

– Трогай, Хвощинский! Мы тут тебя ждем, как голубя с оливковой ветвью в клюве, а ты где-то за бугром болтаешься. Мало тебе было Алтая?

Лучше бы он не вспоминал про Алтай…

– Трогай, Хвощинский, трогай! – Юренев даже постанывал от нетерпения.

Я невольно усмехнулся. Юренев сразу расцвел:

– До дна!

И зарычал, заглотив свою долю:

– Бабилон!

Его любимая приговорка…

– Спирт на орешках. Сильно? – объяснил он и широкой ладонью прижал к голове топорщащиеся седые кудри. – Я этой настойкой Роджера Гомеса поднимаю на ноги. А он колумбиец, у них там мафия, – Юренев изумленно моргнул. – От похмелья иногда можно избавиться.

– От трезвости тоже.

– Ты прав! – Он восхищенно моргнул, но тут же нахмурился, полез в карман: – Ты напрасно ждешь хороших рецензий, Хвощинский. Не будет тебе хороших рецензий.

Провидец…

Номер в гостинице он мог, конечно, снять и вслепую, черт с ним, но откуда ему было знать, что я действительно жду рецензий?

– Книгу читал?

– С ума сошел! Время тратить… – Юренев рылся в карманах своего измятого пиджака. – Где зажигалка?.. Я твои романы и раньше читать не мог… – Это он врал, набивая себе иену, к чему-то меня готовил. – Где зажигалка?.. В буфете оставил!.. Роджер подарил, а я оставил… У них там, в Колумбии, мафия… Спички где? – рявкнул он на меня. – Тебе платят за твои романы? Где спички?

Он обхлопал карманы, заглянул зачем-то под стол, перевернул серый пакет, так и валявшийся на тумбочке. От толчка дверца тумбочки распахнулась, и Юренев узрел припрятанную там бутылку «Тбилиси».

– Ну вот! – восхищенно выдохнул он, будто искал именно бутылку. И выставил ее на стол. – К такому коньяку… – Он жадно потянул носом. – Лимончик! – Он даже огляделся, будто пытаясь понять, где я прячу лимон. – А хороших рецензий не жди… Будут тебе рецензии, Хвощинский, но лучше бы их и не было!..

– Ты еще не академик?