Камешек в небе (= "Галька в небе"). Звезды как пыль (другие переводы)

Единственным заключением была мысль о том, что атомная физика — странная область и что изучение ее таит в себе неведомые еще опасности.

Однако доктор Смит так никогда и не осмелился изложить всю правду в отчете, составление которого было его непосредственной обязанностью. Он не упомянул о дырах в лаборатории, не упомянул и о том факте, что дыра на месте термостата еще заметна, другая — на одной из сторон термостата, отличалась большим размером, в то время как третья — на стене, на расстоянии в три раза удаленнее от первой, была такова, что в нее можно просунуть ноготь.

Луч, распространяющийся по прямой, мог бы пропутешествовать несколько миль, прежде чем поверхность Земли отступила бы настолько, чтобы не подвергаться дальнейшим разрушениям. После этого вспышка окунулась бы в пространство, распространяясь и слабея, — странное пятно на ткани космоса.

Смит никогда никому не говорил об этой своей фантазии.

Он никогда никому не говорил о том, что потребовал на следующее утро газеты — он все еще находился в амбулатории — и отыскал известную колонку с определенной целью.

В гигантских метрополисах каждый день исчезает множество людей. И никто не мчится в полицию с криками и несуразной сказкой о том, как на его глазах исчез человек или, может быть, полчеловека неожиданно исчезло. Во всяком случае, ни о чем подобном газеты не сообщали.

И доктор Смит заставил себя забыть все это.

Для Иосифа Шварца все произошло между двумя шагами. Он поднял правую ногу, намереваясь переступить через куклу, и на мгновение почувствовал головокружение, как будто частица времени закрутилась в водовороте истории и увлекла его за собой.

Когда он вновь поставил правую ногу на землю, дыхание его пресеклось, и он почувствовал, что опускается на траву.

Долгое время он сидел с закрытыми глазами, потом открыл их.

Все было правдой! Он сидел на траве, в том месте, где раньше шел по бетону.

Дома исчезли! Каждый со своей лужайкой, белые дома, стоящие рядами, исчезли!

И сидел он не на лужайке, ибо трава была буйной, нетронутой, а кругом виднелись деревья, много деревьев, уходящих к самому горизонту.

Когда состояние шока прошло, он заметил, что многие листья на деревьях красного цвета, а под его ладонями шуршит и совсем сухая листва. Он был горожанином, но прекрасно отличал осень от лета.

Осень! Однако, когда он приподнял правую ногу, был июльский день, и зелень вокруг сияла свежестью и новизной.

Подумав об этом, он машинально посмотрел на правую ногу и, резко вскрикнув, потянулся к этому месту… Маленькая тряпичная кукла, через которую он переступил, — маленький знак реальности…

Он перевернул ее дрожащими руками и обнаружил, что она не была целой. Она была не разорвана, а разрезана. Разве это не странно!? Разрезанная вдоль, очень аккуратно, таким образом, что ни одной ниточки не затерялось. Так она и лежала, плоская и неподвижная.

Внимание Шварца привлек блеск на левой туфле. Продолжая сжимать в руках куклу, он подтянул к себе ногу, согнув ее в колене. Верхний слой почвы был срезан очень гладко — ни один земной нож не мог бы повторить подобного среза. Свежая поверхность блестела почти как жидкость — столь неправдоподобной была ее гладкость. Шварца охватило смятение, перешедшее в ужас.

Наконец — поскольку даже звук собственного голоса был чем-то успокаивающим в мире, иначе можно сойти с ума — он заговорил вслух. Голос, который он услышал, был напряженным и как будто задыхающимся.

Он сказал:

— В первую очередь, я не сумасшедший. Я чувствую себя так же, как чувствовал всегда… Конечно, если бы я был сумасшедшим, я бы этого не знал. Или знал? Нет… — Он ощутил, как в нем нарастает истерическая вспышка, и силой заставил ее улечься. — Должна быть какая-то другая версия.

Он подумал:

«Может быть, сон? А как я могу знать, сон это или нет? — Он ущипнул себя и почувствовал боль, но покачал головой. — Я могу видеть сон, что чувствую боль. Это не доказательство».

В отчаянии он огляделся. Ну, может быть, сон такой ясный, такой детальный и такой продолжительный? Как-то он читал, что большая часть снов длится не более пяти секунд, что они провоцируются мельчайшими раздражителями, действующими на спящего. И что кажущаяся длительность сна — всего лишь иллюзия.

Жестокое утешение? Он подтянул манжеты рубашки и посмотрел на часы. Секундная стрелка вращалась и вращалась. Если это был сон, то он, должно быть, сошел с ума.

Он посмотрел вдаль и машинально провел рукой по лбу, отирая холодный пот.

— Как насчет амнезии?

Он не ответил себе на этот вопрос, но медленно опустил голову и спрятал лицо в ладонях.

Когда он занес ногу над куклой, разум его покинул хорошо проторенный и гладкий путь, каким столь уверенно он шел до сих пор… Если тремя месяцами позже, или десятью годами, он вновь опустил ногу в незнакомом месте, и в это время разум вернулся к нему…

Да, тогда все могло бы показаться одним-единственным шагом… Но где он был и что делал в промежутке?

— Нет! — слово это вылилось в громкий крик. — Невозможно! — Шварц посмотрел на свою рубашку. Она была той же самой, которую он надел сегодня утром или тогда, что казалось сегодняшним утром, и это была свежая рубашка. Он подумал, сунул руку в карман пиджака и вытащил яблоко.

Как безумный, он вонзил в него зубы. Оно было свежим и все еще хранило прохладу холодильника, из которого он достал его двумя часами раньше или в то время, что казалось двумя часами раньше.

А эта маленькая тряпичная кукла, как насчет нее?

Он почувствовал, как быстро устремился вперед. Это должно быть сном, иначе он действительно сошел с ума.

Его поразило, что время дня изменилось. Был уже вечер, по крайней мере тени удлинились. Он вдруг понял, какая полная тишина и спокойствие царили в этом месте. И он проникся еще большей тревогой.

Очевидно, нужно было найти людей, каких угодно людей. И столь же очевидно, нужно было найти дом, а самое лучшее — найти к нему дорогу.

Автоматически он повернулся в том направлении, где деревьев, казалось, было меньше.

Вечерняя прохлада легким ознобом проникла под пиджак. Он пошел к прямой и безлюдной щебеночной полосе и устремился по ней с невыразимым облегчением, чувствуя под ногами твердую поверхность.

Вокруг царила абсолютная пустота, и на мгновение холод вновь охватил его. Он надеялся увидеть машины. Было бы легче легкого помахать рукой и сказать — он даже произнес это вслух:

— Вы, случайно, не в сторону Чикаго?

А что, если он был не около Чикаго? Что ж, любой большой город, любое место дали бы ему возможность для телефонной связи. В его кармане лежало всего лишь четыре доллара 27 центов, но ведь везде есть полиция.

Никаких машин, ничего! А темнота становилась все гуще.

Он все шел и шел по шоссе, прямо по его середине, и все время озирался вокруг. Заход солнца остался им незамеченным, как и появление звезд.

Он решил, что к нему вновь вернулось состояние неясности, потому что горизонт слегка замерцал. Между деревьями было видно холодное голубое небо. И щебенка под его ногами, казалось, слабо искрилась. Он наклонился и потрогал ее.

… Он ощутил себя мчащимся по шоссе. Из-под ног его доносились громкие аритмичные и шероховатые звуки. Он сознавал, что почему-то еще несет поврежденную куклу, и швырнул ее через голову.

Гнусное, издевательское воспоминание о жизни…

А потом он в панике остановился. Каким бы воспоминание ни было, оно служило доказательством его психического здоровья. А он в нем нуждался! Поэтому он вернулся назад, к исходному месту, и, опустившись на колени, искал куклу до тех пор, пока не нашел ее.

И снова шел, слишком несчастный для того, чтобы бежать (так он определил свое состояние).

Он проголодался и был испуган, по-настоящему испуган, когда увидел справа от себя свет.

Конечно, дом!

Он дико закричал, но никто ему не ответил. Однако это был дом, искорка реальности, подмигивающая ему сквозь ужасную безымянную пустоту последних часов. Он свернул с дороги и устремился напрямик, сквозь кусты.