Путь Базилио (СИ)

Путникам местное самоощущение тоже передалось. Все расслабились и предались неге. Даже беспокойный Арлекин вовсю наслаждался простой жизнью. Он подсел на местные творожки и сырки с наполнителями. К тому же здешие землеробы всех основ и разновидностей — то ли по природной склонности, то ли блюдя демографический баланс — охотно жопничали. Маленькому педрилке то было любо: он уединялся с ними в полях, оставляя обоз на Напси и Пьеро. Которые и раньше-то не являли собой образчики дисциплины, а когда убедились, что ни на электорат, ни на имущество никто не покушается, то и вовсе распустились. Они очень быстро взяли манеру оставлять свою подводу на першеронов, а сами тусовались то с Арле, то с Евой Писториус.

Рыжая поняшка в коллективе прижилась легко. Даже Арлекин, который женский пол не котировал, а к няшу был устойчив, и тот нашёл с ней кое-что общее: с рыжухой можно было поговорить об эквестрийских жеребцах, вспомнить приятные моменты. Когда же Арлекин узнал, что Ева иногда давала в попу — под настроение, конечно, но всё-таки — он к ней совсем подобрел и однажды даже назвал Писториус «нормальным парнем». Что касается Пьеро, он на Еву довольно сильно запал, и всё норовил подержаться за разные места. Ева не то чтобы поощряла эти поползновения, но и не особо сопротивлялась. Единственное, что стояло между ними — это стихи. По собственному евиному признанию, виршеплётство Пьеро отбивало у неё всякое желание.

Карабас смотрел на всё это сквозь пальцы, да и вообще не мешался, предпочитая держался на некотором удалении. В самом прямом смысле: для себя любимого раввин прикупил пароконную рессорную коляску на дутиках, на которой и раскатывал, контролируя ситуацию с ближней дистанции. Сейчас, правда, он от отряда отстал — из-за Евы, у которой некстати случилась тяжёлая менстра. Тут раввин, обычно заботящийся о подчинённых весьма умеренно, неожиданно выказал редкую галантность. А именно — снял у местной жительницы удобную конюшню, где и остался со страдающей поняшей. Мотивировал он это тем, что в таком состоянии ехать куда-либо Еве тяжко. От предложения Арлекина тормознуться всем составом Карабас отмахнулся — дескать, езжайте, мы вас на коляске через пару дней нагоним. Арлекин подумал и решил не развивать тему: спорить с Карабасом было всё равно бесполезно, ждать объяснений — тем более.

Вообще-то — размышлял Арле, сидя на тюке с матрасами у тележного борта и играя с Напси — шеф всячески показывал, что никуда не спешит. Более того, с какого-то момента он стал обставлять каждый пройденный километр множеством лишних телодвижений. Обоз всё время буксовал, всё больше по каким-то ничтожным поводам. Однажды Карабас застрял сам и задержал всех, потому что ему вздумалось полакомиться черешней — которой у крестьян, конечно же, не нашлось. В другой раз он тормознул обоз на час раньше обычного, так как его, видите ли, заинтересовала мраморное изваяние поняши без головы и хвоста — и он решил расквартироваться поблизости, а заодно узнать историю памятника. Местные, разумеется, ничего не знали. Насилу нашёлся какой-то очень старый хрен, — прошитый для приличия редькой, — который таки вспомнил, что в молодые дни он слыхал, будто памятник был поставлен героической драгунице времён Уруру, а голову и хвост ей позже отломал какой-то бармаглот, по пьяной дури пытавшийся трахнуть статую с обеих сторон. Всё это было, конечно, чрезвычайно познавательно, но, на вкус педрилки, слишком уж оторвано от нужд момента.

Арлекин из всего этого делал следующие выводы. Во-первых, Карабас сознательно тормозит движение обоза. Во-вторых, шеф всячески старается наследить, обозначиться, показать, где он сейчас находится. В-третьих, останавливаться он тоже не хочет. Обоз, хоть и медленно, но приближался к цели.

Последнее, впрочем, было вполне объяснимо. По понятиям, артисты имели право свободного прохода, но отнюдь не право селиться где угодно: такие вопросы нужно было решать с местным авторитетом. Что подразумевалось под словом «селиться», зависело от него же. Но кинуть предъяву могли даже тем, кто дважды ночевал в одном месте. Именно этого Карабас старательно избегал. Несмотря на то, что авторитетов здесь не водилось, он всячески демонстрировал лояльность нравам и обычаям Страны Дураков.

Кроме того — продолжал рассуждать про себя Арлекин, лениво теребя ступнёй пёсью морду — Карабас как бы даёт сигнал Директории, что намерения у него мирные. Медленное движение — безопасно, возможность невозбранно собирать информацию — успокаивает. Тем более, с появлением в группе Евы у властей Директории появился лишний повод понервничать.

Этот момент Арлекину был неясен. Карабас никогда не делал лишнего зла, но и лишнего добра тоже избегал, а рисковать без серьёзных на то оснований не стал бы ни в каком случае. Ева же, безусловно, миссию осложняла, и довольно серьёзно: её присутствие могло стать причиной недопуска в Директорию. Далее, сцена, при которой присутствовал Напси — пёсик легко разболтал все подробности — была, на вкус Арле, ненатуральной и постановочной. Он был готов прозакладывать собственную жопу, что визита Евы Писториус Карабас ждал, а все решения принял заранее. Из чего следовало: позаботиться о бедной девочке раввина кто-то попросил. Кто-то настолько убедительный, чтобы Карабас отнёсся к просьбе серьёзно. По оценке Арлекина, это могла быть только Верховная Обаятельница. Которая, похоже, раввина купила. Или пообещала ему что-то ценное. Настолько ценное, что Карабас рискнул заданием. Но вот что?

Тут об ногу задумавшегося педрилки с хлюпаньем вытерлось что-то мокрое. Он в недоумении посмотрел вниз — и увидел Напси, из глазных рылец которого катились прозрачные сопли. Арлекин успел понять, что это такие слёзы — и тут же, в тот же миг осознал, что и сам рыдает.

Арле поднял глаза — и увидел, как Пьеро вытирает лицо рукавом.

— Спа… спасидо, — прошептал Пьерик насморочным голосом, — и прости меня… прости… я в тебе сомневался… как я мог… как мог я подумать, что ты мудачина, как смел…

Тут до педрилки дошло, что их всех накрыло эмо-поле. К сожалению, дошло это только до рассудка. Аффективная же часть педрилкиной натуры — то, что иногда называют душой — хотела сейчас одного: захлебнуться в сладком умиленьи. Именно оно, умиленье, растекалось по душе пидараса, как маслице по сковородочке.

— Ты меня так слушал… так слушал… — продолжал Пьеро, делая глотательные движения кадыком. — Как поэт поэта… как брат брата… я сердцем чувствовал твою нагую душу, мой ангел… — он склонился перед педрилкой и поцеловал его ноги.

Повозку подбросило на ухабе, жёсткий борт ударил Арлекина в спину. Это его немного отрезвило.

— Знаешь, а я ведь раньше думал, что ты не понимаешь поэзии… как я был слеп, слеп, — Пьеро смотрел на Арлекина с каким-то усердием вины, с покаянным восторгом.

До педрилки начало доходить. Похоже, пока он размышлял о насущном, Пьерик, закинувшись айсом, впал в поэтическое состояние и прочёл какую-то стихотворную хрень. Не огребя за это леща и ориентируясь на сосредоточенное выражение лица Арлекина, он решил, что наконец-то обрёл у него признание. И расчувствовался. До такой степени, что его пробило на эмо-выплеск. Плохо было то, что он никак не прекращался.

— Ребятушки… — раздался голос рыжего першерона. — Милые… Простите за всё… По жизни… ёпа…

«Блядь, и этих накрыло» — подумал Арлекин, борясь с желанием обнять Пьеро и, признавшись в своём прискорбном бесчувствии, облобызать ему что-нибудь.

Тут трезвомыслящая часть головы педрилки внезапно подала хороший совет — вышибить клин клином. Стихи Пьеро обычно вызывали у него только одно чувство — крайнее раздражение. Но сейчас именно это было бы очень кстати.

— Прочти мне ещё раз, — попросил Арлекин поэта, почти не кривя душой.

— О, если ты просишь… — Пьеро выпрямился, встал в поэтическую позу, смежил очи и принялся декламировать:

— Этот город в руинах растаявших грёз… Проплываю я мимо, как ёбаный стос…

Арлекин почувстовал, что милота мало-помалу отпускает. Стихи Пьеро оказали обычное своё действие.