Хроники Кадуола

В любом случае — даже если на какое-то мгновение мы увидим Флоресте таким, какой он есть, без покровов витиеватой словесности — что для него сделала станция Араминта? Где его почести, его высокое положение, его богатство, его частная вилла на берегу моря? Чем вознагражден его великий гений? Жидкими аплодисментами, сопровождающими его чудесные постановки, и покровительством комитета по финансированию изящных искусств? Я обратил его внимание на тот факт, что он, в сущности — не более чем профессиональный устроитель публичных развлечений, и что в рамках нашей культуры не принято делать из таких людей высоко почитаемых святых или идолов. После этого Флоресте замолчал, но совершенно ясно, что он не испытывает ни малейшего уважения ни к Заповеднику, ни к Хартии, ни к обычаям станции Араминта».

«Почему же, в таком случае, он одержим идеей строительства нового Орфеума именно у нас?»

«А где еще? Здесь для этого созданы идеальные условия. И почему бы тебе не задать этот вопрос самому Флоресте? Он уклонится от прямого ответа хотя бы из любви к извращенности. Непроницаемость необходима, чтобы скрывать внутреннюю пустоту».

Глоуэн откинулся на спинку кресла: «Пока я тут сидел и дремал, как вы изволили заметить, мне пришло в голову, что Флоресте, судя по всему, накопил изрядную сумму денег. Вам известно, где хранятся эти деньги?»

«К твоему сведению, известно. Они хранятся на счету в Мирцейском банке, в Соумджиане».

«Я решил возбудить против Флоресте гражданский иск. У меня хорошие шансы на получение больших денег в качестве возмещения — особенно если дело будет рассматриваться Верховным судом станции Араминта, в юрисдикцию которого входит любой нанесенный мне ущерб».

«Ага! — воскликнул Бодвин Вук. — Тебе свойственна чертовски неприятная манера Клаттоков наносить удар по самому больному месту! Даже осужденный на смерть, Флоресте будет корчиться и выть, не желая расставаться со своими драгоценными денежками!»

«Примерно такими соображениями я и руководствуюсь. Каким образом можно было бы начать гражданское судопроизводство?»

«Вильфред Оффо подготовит бумаги сегодня же, и на деньги Флоресте наложат арест. Можешь считать, что они хранятся в сейфе из алмазной стали, и что их охраняет сотня серых штурмовиков, положивших конец царствованию Зеба Зонка!»

«Флоресте будет, как минимум, очень разочарован».

«Несомненно. Когда ты хочешь его допросить? Это можно устроить в любое время — в обозримом будущем у Флоресте не предвидится никаких ангажементов».

«Сегодня после обеда, если можно».

«Я скажу Марку, чтобы он оказал тебе всевозможное содействие».

Сразу после обеда Глоуэн завернулся в плащ и направился по мосту над рекой, нагибаясь и отворачиваясь, чтобы защитить лицо от холодного, брызжущего моросью ветра, к тяжеловесному зданию старой тюрьмы, стоявшей на другом берегу, напротив Орфеума. В конторе, где регистрировали заключенных и посетителей, его обыскал тюремщик, Марк Диффин. «Не буду извиняться, — сказал он. — Я никого не пропускаю без обыска, даже самого Бодвина Вука — таков его приказ. И что у вас, позвольте спросить, в этой коробке?»

«Именно то, что вы думаете. Я ее оставлю у вас. Если коробка мне потребуется, я дам об этом знать».

Глоуэн зашел в камеру и некоторое время стоял у двери. Флоресте сидел в деревянном кресле за грубо сколоченным дощатым столом, поглощенный созерцанием небольшого белого цветка в изящной синей вазе. Неподвижная завороженность его взгляда свидетельствовала о некоем мистическом внутреннем переживании. Может быть, Флоресте просто-напросто надеялся, что Глоуэн проникнется благоговением и на цыпочках удалится из камеры, не сказав ни слова. «Все возможно», — подумал Глоуэн. Вслух он сказал: «Дайте мне знать, когда наступит удобный момент для того, чтобы прервать вашу медитацию».

Не отрывая глаз от цветка, старый режиссер устало махнул рукой: «Говори! Придется слушать — другого выхода нет. Моя единственная надежда — надежда сама по себе. Надежды нет нигде, надежды нет ни в чем, есть только ее символ — этот маленький цветок, бесстрашный, непобедимый!»

«Приятный цветок», — согласился Глоуэн. Он пододвинул стул к столу и уселся напротив Флоресте: «Я хотел бы задать вам несколько вопросов. Есть надежда, что вы на них ответите».

«Сегодня я не разговорчив. Сомневаюсь, что мои ответы будут соответствовать твоим ожиданиям».

«Я хотел бы знать, из чистого любопытства: как давно вы знакомы с ординой Заа? Я имею в виду женщину, управлявшую семинарией на Поганом Мысу».

«Имена для меня ничего не значат, — отозвался Флоресте. — Мне знакомы тысячи людей, всевозможных званий и обличий. Некоторых я запоминаю, потому что им свойственны особый стиль существования или какое-то чутье, отличающее их от рядовых обитателей Ойкумены. Другие — как следы на прошлогоднем песке: гнетущие своей обыкновенностью существа, о которых лучше забыть».

«К какой категории существ вы относите ордину Заа?»

«Придирчивая классификация обременительна и бесцельна».

«Может быть, вы соблаговолите мне объяснить, почему Заа, неглупая женщина, стала забивать голову себе и другим мономантическим бредом?»

Флоресте холодно усмехнулся: «Факт есть факт, не так ли? Вещи таковы, какие они есть, и этого достаточно для человека, умеющего действовать».

«Вы драматург — разве вас не беспокоят побуждения?»

«Только как драматурга. Взаимопонимание, симпатии — все это лишь средства, которыми неуверенные в себе пытаются рационализировать свое полное страхов и темных инстинктов мироощущение».

«Любопытная точка зрения».

«Несомненно. А теперь я сказал все, что мне хотелось сказать — можешь идти».

Глоуэн притворился, что не расслышал последнее предложение: «Дело идет к вечеру, погода зябкая. Почему бы нам не выпить по бокалу вина? Надеюсь, вы не возражаете — в конце концов, мы оба люди воспитанные и цивилизованные».

Флоресте ответил надменным взглядом: «С чего ты взял, что меня можно задобрить примитивными трюками? Я не нуждаюсь в твоем вине ни утром, ни вечером».

«Я ожидал, что вы откажетесь, — отозвался Глоуэн, — и не принес никакого вина».

«Болтовня! — пробормотал Флоресте. — Все это безмозглая, никому не нужная болтовня. Разве ты меня не слышал? Я разрешил тебе удалиться».

«Как вам будет угодно. Но я не успел поделиться с вами плохой новостью!»

«Я не интересуюсь новостями. Все, чего я хочу — прожить остаток своих дней в мире и спокойствии».

«Даже если новость касается непосредственно вас?»

Флоресте опустил глаза к белому цветку, покачал головой и вздохнул: «Изящество и элегантность, до свидания — нет, прощайте навсегда! Меня вынуждают, против моей воли, погрузиться по уши в вульгарность». Он смерил Глоуэна взглядом с головы до ног — так, как будто увидел его впервые: «Что ж, почему нет? Мудрец, путешествуя по жизни, наслаждается видами, открывающимися с обеих сторон, потому что знает, что больше не проедет по той же дороге. Дорога впереди петляет налево и направо, за холмы и за горизонт — кто знает, куда она ведет?»

«Иногда об этом нетрудно догадаться, — заметил Глоуэн. — Например, в вашем случае».

Вскочив на ноги, Флоресте принялся расхаживать взад и вперед по камере, заложив руки за спину. Глоуэн молча наблюдал за ним. Флоресте снова опустился в кресло: «Наступили тяжелые времена. Я не прочь выпить вина».

«Мне все равно, — ответил Глоуэн. — Я приготовился и к этой возможности». Он подошел к двери и постучал по заслонке, закрывавшей смотровую щель.

Марк Диффин открыл заслонку и заглянул в щель: «Что вам нужно?»

«Мою коробку».

«Мне придется налить вино в кувшин из синтана и выдать синтановые стаканчики. Преступникам не разрешается пользоваться стеклом».

«Не смейте называть меня преступником! — взревел Флоресте. — Я — драматург, артист! Неужели вы не видите разницу?»

«Одно другому не мешает, — пожал плечами Марк Диффин, приоткрыв дверь. — Вот ваше вино. На здоровье!»