Принцесса Лягушка (СИ)

— Раком желудка?

— Да. А как вы догадались?

Мне вдруг кажется, что земля уплывает из–под ног, хотя мы сидим на втором этаже прочного каменного здания. Нет, не может быть! Этого не может быть!! В программе ясно сказано — живых свидетей не осталось.

— Как звали твою бабушку?

— Надя. Надежда Петровна. А дедушку — Миша.

Ну, да, Михаил Исаакович Гуревич, в российском сокращении — Миша. Кажется, я говорю это вслух, потому что Женькины глаза выкатываются на пол–лица.

— Почему вы спрашиваете? Вы их знали?! Аня!! Аня, это ты?!!

Выходной день все–таки очень утешает в жизни. Я валяюсь в кровати и рассматриваю фотографии, развешенные по стенам в красивых деревянных рамочках. Рамочки, конечно же, работа Зорика. Собственно, здесь почти все — работа Зорика, и резные тумбочки, и карниз, и комод. И дом, в котором я теперь живу — это дом Зорика. В один прекрасный день он решил, что ничем не хуже Томера, и перетащил к себе все мои вещи, включая мольберт и швейную машинку. Оказалось, что одна спальня и одна мастерская вполне вмещают двоих людей! Правда, мольберт часто задвинут в угол, но мне в последнее время все равно некогда рисовать, потому что по вечерам я забираю Мишу. Женька перешла на второй курс, предметы очень сложные, а мне как раз очень полезно гулять по вечерам. Мише исполнилось два года, он совершенно замечательный, самый умный и красивый из всех детей на площадке, и Зорик зря смеется, что бабушкины чувства не контролируются умом.

Как быстро летит время! Говорят, это признак старения, потому что в детстве время проходит медленно и вмещает тысячу разных событий. К сожалению, появились и другие признаки старения — морщинки, круги под глазами, седина на висках. Волосы приходится красить уже по–настоящему. Правда, я много болела, особенно в последний год, даже попала в реанимацию с менингитом.

Приходится признать — мои труды много нового не принесли, как и предполагалось, биотерапия разрушительно действует на врача. Что ж, отрицательный опыт — тоже опыт. Возможно, он поможет ученым будущего. Нет, я не бросалась на амбразуру и не рисковала без нужды. Уже в первый год, после вмешательства в Линину беременность, стало понятно, как это опасно. Кстати, дети прекрасно развиваются, только девочка вопреки моим планам оказался черноглазой восточной красавицей, в папу Тома. Зато мальчик — сероглазый рыжик в локонах и веснушках, вот забавно!

После выздоровления мужа Латифы и моей повторной пневмонии я старалась обходиться конвенциональным лечением, честно направляла на химиотерапию и операции, выписывала антибиотики. Я дала себе слово прекратить произвол — ведь меня послали изучать уровень медицины, а не умирать с каждым больным и нарушать временные связи. Но еще два раза пришлось сорваться. Годовалый малыш подавился куском яблока, кусок этот проскочил слишком глубоко и закрыл сразу оба бронха. Крупный красивый мальчик, похожий на Мишу, он уже перестал дышать, сердцебиение падало, и я поняла, что обязана вмешаться хотя бы для собственного спасения — иначе просто умру от ужаса. А буквально назавтра молодой мужчина обратился к нашей медсестре с жалобами на боли в груди. Она честно измерила давление, сделала э. к.г. и посоветовала принести старую кардиограмму для сравнения. И он послушно отправился домой, пешком по жаре, взял кардиограмму и даже сумел вернуться и подняться на второй этаж. Я нашла его у лифта, уже без сознания, пульс не определялся. И ни одной живой души вокруг! Потому что весь персонал ушел домой во–время. А мой телефон остался на столе в кабинете. К счастью, тромб оказался совсем рыхлым, он мгновенно растворился, но пришлось расплачиваться менингитом.

Я лежу и рассматриваю фотографии в рамочках. Женька в свадебном платье, немыслимо красивая, стоит между мной и Томером, дочка Элиэзера в мантии адвоката, новорожденный Миша и Миша теперяшний — верхом на пони, Латифа под руку с мужем, Надежда и Михаил Гуревичи, молодые, в старомодных костюмах. Эту последнюю фотографию, сильно увеличенную, Женька подарила мне на день рождения. Она уверяет, что я жутко похожа на своего отца, Михаила Исааковича, он тоже был темноволосым и зеленоглазым. Немного непонятно, как можно судить про цвет глаз на черно–белой фотографии ужасного качества, но зато я первый раз в жизни похожа на кого–то!

Я лежу и совсем никуда не спешу, выходной день, за окном мелкий дождик, Зорик уехал за продуктами… Розовый куст за окном здорово вырос и весь усыпан яркими роскошными бутонами. Мандариновые деревья тоже в цвету, наверное, будет большой урожай. Миша называет мандарин «ба–ба–бим», ужасно смешно.

Я лежу и умираю от тоски. Все ужасно–ужасно смешно! И ужасно страшно. И ужасно безнадежно. Да, именно ужасно, никакое другое слово не приходит в голову. Я поступила ужасно легкомысленно и нелепо. Я нарушила все рекомендации и вступила в близкие отношения с местными людьми. Я сорвала собственное здоровье и не доказала ничего нового в области биотерапии. Конечно, история с Женькой не только моя вина, а собранный материал по генетике анемий — редкий и интересный, но это ничего не искупает. Потому что я совершенно не знаю, как быть дальше.

Осталось три месяца и семнадцать дней моей командировки. В первый год я с радостью вычеркивала каждый прошедший день, а сейчас с ужасом смотрю на календарь. Нет, конечно, я соскучилась. По маме, привычному удобному миру, университету. И очень интересно посмотреть, что нового произошло за длинные пять лет.

Но я не хочу возвращаться. Это ужасно, но я не хочу больше жить. Жить без моих чудесных роз, картин, швейной машинки, мандариновых деревьев. Без Женьки и Миши. Без самого доброго и забавного друга, лучшего на свете учителя и утешителя, профессора Элиэзера Рабиновича.

За всю историю тайм–командировок было только один случай, когда человек не вернулся. Он погиб в зоне Чернобыльской аварии. Нет, это был опытный и прекрасно подготовленный ученый, строго соблюдавший инструкции безопасности, но психологи программы плохо оценили обстановку. В одной из опустевших деревень его застрелили мародеры, принявшие ручной контейнер с пробами воды и почвы за видеомагнитофон.

Я слышу, как открывается входная дверь, тут же ветер с грохотом захлопывает окно, Зорик тихо чертыхается. Да, начались февральские ветры, скоро весна.

Я бегу босиком по прохладным ступенькам, … не думать–не думать–не думать… На полу в кухне гора пакетов с продуктами, клубника в плетеной корзинке, пластмассовый оранжевый экскаватор, совершенно роскошный и огромный.

— Опять?! — Зорик усиленно изображает строгость, — опять босиком!! Ханеле, я пожалуюсь твоим пациентам!

Он подхватывает меня и усаживает на стол. Посмотрели бы пациенты! Горячие руки согревают мне спину и плечи, а губы и щеки холодные и вкусно пахнут дождем.

— Ты не представляешь, какую я купил баранину! Нужно срочно замариновать. Во сколько они собирались придти?

Они — это Женька с семейством, конечно.

— Я решил, что шашлыки, лучше, чем стейки. Быстрее готовятся. И Миша любит откусывать с палочки. Экскаватор я прячу под стол, договорились?

Он начинает разбирать продукты и складывать в холодильник, а я сижу, как первоклассница, на столе и смотрю на родную седую голову, знакомый вихор на макушке, чуть сутулые плечи. Что?! Боже мой, что это?

Небольшое темное пятно гасит волны под левой лопаткой. Нет, чуть ниже. Я чувствую, как у меня немеют руки и губы. Да, темный страшный комок, похожий на паука, врос в головку поджелудочной железы, щупальца проникли в брюшину и аорту, черная полоса на тонкой кишке.

— Зорик! У тебя не болит живот в последнее время?

— Есть малость, — он виновато улыбается, — вот тут, слева. На кафедре был праздник, перебрал красного вина, наверное.

— И в спину отдает? Почему ты молчал?!

— Да, и в спину. Хотя у меня спина и раньше часто болела. Достался тебе старик, моя радость, что тут говорить!

Да, что говорить. Неоперабельная опухоль поджелудочной, уже проросла аорту и распространяется в общий желчный проток, скоро отекут ноги, начнутся невыносимые боли и желтуха…