Время Черной Луны

поднялся по лестнице, где на ступенях валялись окурки и разорванные обертки от заграничных лакомств, и нажал кнопку звонка у обычной двери, как всегда преграждающей вход в обычное жилье человека. Люди скрывались за дверями, люди прятались по своим норам - и только необходимость работы ради обеспечения собственного существования заставляла их по утрам покидать свои норы и разбредаться в разные стороны мира, породившего их... для чего?..

Я боялся, что там, за дверью, никто не услышит меня. Я боялся, что нора опустела, что там давно уже никого нет. Но щелкнул замок, сдвинулась с места и нехотя ушла в сторону преграда - и появилась Марина, появлением своим опровергающая все мои страхи. Чем бы ни была та песчаная равнина, кем бы ни был тот великан с лопатой, и тот манекен с короткими светлыми волосами и родинкой на бедре - это не имело никакого отношения к Марине, к живой Марине, которая, склонив голову к плечу, стояла напротив и с легкой усмешкой глядела на меня. Все мои страхи оказались ложными, и ложным был тот мир песчаной равнины и изваяний с лопатами... а может быть, он только приснился мне?..

...И был чай, и было клубничное варенье, и спрут-телевизор как всегда пытался сдавить сознание зрителя своими липкими щупальцами, и выжать его досуха; и неярко светило бра над постелью, наш молчаливый свидетель, которому временами приходилось расплачиваться за свою причастность перегоревшей лампочкой, а то и вовсе падать со стены, сорванным неистовой рукой Марины. Был теплый вечер, обычный земной вечер...

Я целовал ее губы и соски, целовал родинку и зарывался лицом в странно и привлекательно пахнущие мягкие волосы, я старался убедиться, что это горячее нежное тело - живое, что оно никогда не лежало там, на песке, на чужом песке. Наше дыхание, стон Марины заглушали бормотание телевизора, мы качались, качались, качались на горячих сладостных волнах, я впивался в нее, я осторожно входил в нее, и она с нетерпением впускала меня, она раскрывалась, она царапала ногтями мои плечи, и комкала пальцами простыню, и все-таки с последним криком сорвала со стены бра, чуть не задушила меня в объятиях - и расслабленно застонала...

А потом мы лежали рядом, остывая и переводя дыхание перед новым приливом, новой качкой на горячих волнах, и я осторожно гладил ее бедра, и старался забыть ту песчаную равнину, которая, конечно же, не значила ровным счетом ничего. Я гладил ее бедра, и мне было бы совсем хорошо и спокойно, если бы не представлялась мне другая, зеленоглазая и рыжеволосая, напористая и отважная, отделенная от меня неподатливым слоем времен.

... И все-таки я вновь растворился в Марине, утопив на время все свои печали в горячем сладостном штормящем океане, хотя в сознании моем сохранялось что-то, неподвластное никаким штормам, и это что-то понимало и с покорностью принимало неизбежность того, что никуда не денутся, не утонут навсегда, а всплывут, всплывут мои печали и останутся со мной...

А потом я, наверное, все-таки уснул, и мне приснился тамбур.