Те же и Скунс - 2

* Рослый, физически сильный человек (жаргон).

- По пояс! - заорал Журба, свирепея. - Сверху!.. Жопа твоя никому пока не нужна! Эй, пацаны, подсобите земеле!..

Тарас разжал кулаки. Куртку он снял сам, а с рубахой замешкался, и братки мигом содрали её с плеч, позабыв расстегнуть пуговицы. Завели руки за спину, накрепко смотали запястья обрезком капронового шнура - готово, командир, принимай!

- Закон гор! - Журба с силой пнул его в живот и сразу подцепил снизу в челюсть.- Ошибки надо смывать кровью!

У Тараса из глаз полетели искры, но, закусив губу, он устоял и даже увернулся от удара в пах. Потом заметил перед собой на линии атаки Сморчка и внутренне чуть расслабился - этот уродовать не будет, кореш ведь... Как бы не так! Школьный друг вмазал от души, сразу повторил и не унимался, пока Тарас не залился кровью и не оказался всё-таки на полу.

- Встать! - немедля рявкнул Журба и приласкал его по рёбрам ногой. Кто-то изловчился, и начавший выпрямляться Тарас вновь сложился пополам от удара в печень, а Сморчок рассчитанным движением добавил однокашнику в лицо:

- Позор у нас кровью..!

- Сука, падаль...- Тарас с трудом поднимался, хрипя от ярости и дёргая связанными руками. Капроновая верёвка никак не поддавалась, только рвала кожу. Он вспомнил про кунг-фу и дал сдачи, достав кого-то ногой. Его опять сбили и принялись "гасить" уже по-серьёзному, всем коллективом.

Наконец откуда-то сверху он услышал голос Журбы:

- Ладно, хорош... Хорош, говорю, Сморчок! Оглох?!

Каблуком по виску - и надвинулась блаженное забытьё.

Очнулся Тарас от холода. Он лежал на спине в обшарпанном, грязном подъезде: куртка нараспашку, рубахи нет и в помине... Тарас попытался сесть и ахнул от боли. С трудом подавил приступ рвоты и принялся подниматься, хватаясь за стену. Получилось с третьего раза. На ободранной штукатурке остались кровавые пятна. "Это же... блин, - только тут Тарас узнал свой родной подъезд. Потому, наверное, что всю жизнь здесь прожил, а лежать на ступеньках не доводилось. - Отоварили, значит, с доставкой на дом... суки..." Опять накатилась рвота и тут уж согнула Тараса в бараний рог. Он ничего не ел с позавчерашнего дня, и только кашлял и корчился, но всё равно стало легче. Тарас смог даже плюнуть от горькой обиды:

- Жизнь по понятиям... Пацаны, братва, кореша по жизни! Говно собачье...

Удивительно, но злость отогнала дурноту, и помирать расхотелось. Он даже решил, что ещё легко отделался - мозги встряхнулись, конечно, но не всмятку, рёбра... м-м-м... ничего не проткнули осколками, а нос... лучше не трогать, но, слава те. Господи, хоть косточки в разные ненужные места не вошли... Вроде живой, в общем. Местами...

"Пидорас ты, а не школьный друг... - мысленно обратился он к Сморчку. Ещё раз сплюнул кровью и, затаив дыхание, начал восхождение по лестничным ступеням. - Свою маму прирежешь ни за понюх..." Восхождение оказалось нескончаемо долгим, но наконец он добрался до знакомого порога и вытащил из кармана джинсов ключи. Долго тыкал ими в скважину, потом силился совладать с замком, открыл-таки дверь и увидел перед собой памятный с детских лет коридор. Он показался ему нереальным, готовым вот-вот исчезнуть. Правду сказать, Тарас не очень бы удивился, если бы ему навстречу опять вышли тихвинские братки и продолжили избиение... Однако родные пенаты не выдали: коридор был пуст, лишь из кухни слышались голоса. Тарас вошёл и по стеночке, спотыкаясь, потащился в сортир. Ну конечно!.. Согласно закону подлости он был занят, и ванная тоже. Оставалась лишь кухонная раковина, и Тарас этаким воскресшим мертвецом из заокеанского фильма ужасов похромал в том направлении. Надо было бы для начала заглянуть к себе в комнату, взять что-нибудь из одежды, но Тарас в данный момент соображал плохо. Он подволокся к раковине и открыл воду, не обращая внимания на торчавших в кухне и замерших при его появлении соседей. Скинул прямо на пол разорванную куртку, принялся смывать, выхаркивать, выплёвывать кровь...

- Господи!.. - изменилась в лице мадам Досталь. Видимо, помимо воли сравнила красную юшку, тёкшую по лицу у Тараса, с заварным кремом, который размешивала.- Я сейчас в милицию позвоню!..

- Никакой милиции, - Патимат Сагитова говорила по обыкновению тихо, но тёмные глаза неожиданно опасно сверкнули, а кавказский акцент стал сильнее обычного. Стражи порядка стали кровными врагами Патимат с того дня, как жестоко избили на Ладожском вокзале её сына Джавада - за отсутствие документов и внешность.

- Генриэтта Харитоновна, да что вы говорите такое, - одновременно возмутился Гриша Борисов. Он подогревал в крохотном ковшичке кашу для дочки.Тарас, тебя несколько дней... мы уже беспокоились...

В это время открылась дверь ванной, щёлкнул, гася свет, выключатель, и в кухню заглянула привлечённая голосами тётя Фира.

Она отреагировала мгновенно:

- Тарасик!.. Ой вэй, Тарасик, иди же скорей сюда!..

- Чего?.. - Тарас повернулся и, покачнувшись, едва не потерял равновесие. Эсфирь Самуиловна решительно схватила его за руку и потащила с собой. Сперва Тарас хотел вырваться и даже зарычал сквозь зубы, собираясь выдернуть руку... но идти, когда тебя вот так ведут, да ещё и ласково приговаривают при этом, вдруг оказалось легко и необыкновенно приятно, и Тарас раздумал противиться. Они снова одолели длинный загнутый коридор коммуналки и оказались перед тёти-фириной дверью. Крохотный тамбур за нею был шириной в полтора его шага. Тётя Фира открыла внутреннюю дверь...

- Чертог сиял, - сказал Снегирёв.

Глаза у Тараса представляли собой две опухшие щёлки, яркий свет заставлял его щуриться всё больше, и тем не менее он разглядел, что кроме дяди Лёши за накрытым столом присутствовал ещё один человек. Девушка, похожая на княжну из опального и обедневшего, но очень гордого рода, вскочила со стула и побежала к нему:

- Тарас! Тарасик...

Эсфирь Самуиловна уже шарила в распахнутом шкафчике:

- Марля, перекись, йод... Каролиночка, посади Тарасика на табуретку!..

Каролина, подумал Тарас. Это была вправду Она, и теперь он знал, как Её звать. И класть он, пожалуй, хотел на всё и на всех - на Журбу, на Сморчка и вообще, - потому что его княжна Каролина была здесь, с ним, и это значило, блин, что будет всё хорошо. Голова у него окончательно закружилась. Он сел на табуретку и позволил женщинам делать с собой всё, что им представлялось необходимым. Каролина, кажется, плакала. Он хотел ей сказать, что на самом деле ничего непоправимого не произошло, но язык не ворочался, и он промолчал.