Записки хроноскописта

Игорь Забелин

Записки хроноскописта

ДОЛИНА ЧЕТЫРЕХ КРЕСТОВ

Глава первая

в которой рассказывается, почему мы взялись за расследование загадочной истории, а также о том, что такое хроноскоп и что такое хроноскопия

История, которую я собираюсь рассказать, началась, подобно десяткам или сотням других историй, со старых бумаг, найденных на чердаке старого дома. Правда, нам не пришлось подниматься за ними со свечой в руках по ветхой лестнице на ветхий захламленный чердак: мне позвонили из геолого-географического отделения Академии наук и попросили зайти вместе с моим товарищем-Березкиным.

Во дворе президиума академии, слева от главного здания, стоит двухэтажный флигелек, окрашенный в желтый цвет. Мы вошли в него и поднялись на второй этаж. Нас принял сотрудник отделения Данилевский, уже немолодой человек, чуть располневший, с седеющими висками.

Данилевский извлек из ящика письменного стола две тонкие, сильно потрепанные, со ржавыми подтеками на обложках тетради.

— Вот, — сказал он и легонько пододвинул тетради к нам. — Из-за них мы вас и пригласили. Эти тетради полтора месяца назад переслали в адрес президиума из Краснодарского краеведческого музея. В сопроводительном письме директор музея сообщил, что их обнаружили на чердаке какого-то полуразрушенного дома на окраине Краснодара. Бумагам повезло: они пережили и гражданскую воину, и фашистскую оккупацию…

— Вы полагаете, что они такие старые? — спросил я.

— В этом нет никакого сомнения. Краснодарцы определили, что первая запись относится к дореволюционному времени, а последняя сделана в 1919 году. Разобрать, что там написано, очень трудно. Но в тетрадях содержатся сведения о полярной экспедиции Андрея Жильцова.

— Жильцова? — удивился я. — Но эта экспедиция бесследно исчезла!

— Вот именно. Впрочем, можете прочитать сопроводительное письмо.

Из сопроводительного письма мы не узнали ничего нового, кроме фамилии автора записок. По предположению работников краеведческого музея, тетради эти принадлежали участнику экспедиции Зальцману. Мы с нескрываемым любопытством посматривали теперь на тетради, не решаясь взять их в руки.

— Кажется, вас заинтересовало это дело, — сказал наблюдавший за нами Данилевский. — Не согласитесь ли вы взяться за его расследование?

— Вы хотите сказать-за расшифровку записей?

— Не знаю. Может быть, и не только за расшифровку. Во всяком случае, президиум академии готов помочь вам.

— Но почему вы обратились именно к нам?

— Для этого более чем достаточно оснований. — Данилевский улыбнулся. Насколько нам известно, в круг ваших интересов входит история освоения Сибири. Кроме того, судьба экспедиции настолько загадочна, что, конечно, заинтересует вас как писателя. Наконец, ваше с товарищем Березкиным изобретениехроноскоп…

«В этом-то все дело, — подумал я. — Мало ли людей, занимающихся исследованием полярных стран, мало ли писателей, близких к географии! Дело прежде всего в хроноскопе, в изобретении Березкина!»

— Будем точны, — сказал я Данилевскому. — Хроноскоп изобрел Березкин. Лишь идея хроноскопа родилась у нас одновременно… Беда же в том, что хроноскоп еще не прошел необходимых испытаний. — Тут я взглянул на Березкина, ожидая с его стороны поддержки. — Нет никакой гарантии, что он полностью оправдает надежды…

— Нет гарантии, — повторил за мной Березкин. Невысокий, широкоплечий, коренастый, с крупной головой, развитыми надбровными дугами и тяжелой нижней челюстью, он производил впечатление неповоротливого тяжелодума, не способного к быстрой и точной умственной работе; никто, взглянув на него, не подумал бы, что перед ним талантливейший математик и изобретатель.

— Собственно говоря, нас сейчас интересует не хроноскоп, а пропавшая экспедиция, — сказал Данилевский. — Решайте сами, можете вы взяться за расследование или нет.

Я ответил, что мы должны подумать, и Березкин, соглашаясь, слегка кивнул.

Данилевский предложил нам взять тетради с собой, и мы, спрятав их в полевую сумку, ушли…

Но тут, пожалуй, следует прорвать последовательное описание событий и рассказать, что такое хроноскоп и что такое хроноскопия.

Предложение расследовать историю экспедиции совпало с окончанием предварительных работ над хроноскопом, и мы готовились подвергнуть аппарат всестороннему испытанию. В душе каждый из нас полагал, что хроноскопподлинное совершенство, но, когда Данилевский прямо предложил нам использовать его, мы немножко испугались. Это и понятно. Ведь на всем белом свете существуют пока лишь два хроноскописта-Березкин и я, — и успехи хроноскопии еще совершенно ничтожны.

Строго говоря, история, которую я рассказываю, началась не в тот день, когда мы впервые увидели старые, потрепанные тетради, и даже не в тот день, когда их нашли на чердаке полуразрушенного дома. История хроноскопии началась значительно раньше, темной звездной ночью в глухой тайге, началась в тот час, когда родилась идея хроноскопа…

Наша небольшая географическая экспедиция работала в Восточном Саяне. Весь день, с утра до вечера, шли мы по вьючной тропе и вели маршрутные наблюдения: описывали рельеф, растительность, изменения в характере долины реки Иркут.

На третий день пути, покинув долину Иркут, мы стали подниматься на перевал Нуху-дабан (в переводе с бурятского это означает «перевал с дыркой»). Все мы давно уже слышали и читали об этом странном перевале, и теперь каждому хотелось поскорее увидеть его. Подъем был очень крут и труден, и, хотя через перевал шла торная, по местным понятиям, тропа, своеобразный жертвенник, находившийся у выхода на перевал, говорил нам, что даже привычные к горным условиям скотоводы и охотники относятся к перевалу с некоторой опаской. Я осмотрел этот жертвенник, расположенный под крутой скалой: жертвоприношения состояли в основном из цветных ленточек, привязанных к веткам лиственниц, а также монеток, ниточек стеклянных бус и даже рублей, свернутых в тугие трубочки. Едва ли люди, принесшие жертвы, всерьез надеялись, что они помогут им преодолеть перевал, но такова была традиция, так поступали из века в век, и обычай этот сохранился до наших дней. Мы тоже, хотя и не верили ни в какие потусторонние силы, оставили у жертвенника монетки и продолжали нелегкий подъем.

Наконец мы увидели Нуху-дабан: справа от тропы возвышалась известняковая скала со сквозным отверстием; лишь несколько маленьких лиственниц цеплялись за ее острые зубчатые края. Я поднялся к скале и на одном из ее выступов обнаружил боевой металлический шлем- ржавый, пробитый в нескольких местах. Не знаю, кто, для чего и когда поставил его там. Но и трудный, овеянный легендами перевал, и жертвенник, и, наконец, старинный шлем — все это настраивало на романтический лад; потом, когда мы спустились в долину реки Оки и остановились на ночлег, долго еще продолжались разговоры о прошлом края, об истории вообще…

Шлем я унес с собой. При свете костра мы с Березкиным внимательно осмотрели его. Был он непомерно велик, словно некогда принадлежал гиганту: ни одному из нас он не подходил по размеру даже приблизительно. Сделан он был из восьми склепанных стальных пластин, снизу скрепленных металлическим ободом; спереди имелся небольшой козырек, а наверху-кружок со вставленной в него трубочкой (видимо, в нее втыкались украшения — пучки конских волос или еще что-нибудь).

Тихая ночь, река, журчащая меж камней, холодные волны ветра, катившиеся с перевала, снопы багряных искр, летевшие в темноту, ущербная луна над горами-все это подхлестывало нашу фантазию, и уж совсем нетрудно было представить нам, как много лет назад проезжал по перевалу Нуху-дабан могучий монгольский витязь в полном боевом облачении, как пал он, пораженный меткой стрелой… И кто-то из нас — потом мы никак не могли вспомнить, кто именно, — пожалел о том, что нельзя воочию увидеть события, происходившие за десять, сто, триста лет до наших дней, что нельзя приблизить их, как приближают с помощью телескопа предметы, удаленные от нас на многие тысячи, а то и миллионы километров…