Носитель культуры

Вячеслав Рыбаков.

Носитель культуры

Тугой режущий ветер бил из темноты, волоча длинные струи песка и пыли. От его неживого постоянства можно было сойти с ума; на зубах скрипел песок, от которого не спасали ни самодельные респираторы, ни плотно стиснутые губы. С вершин барханов срывались мерцающие в лунном свете шлейфы и ровными потоками летели по ветру.

Дом уцелел каким-то чудом. Его захлестывала пустыня; в черные, бездонные проломы окон свободно втекали склоны барханов, затканные дымной пеленой поземки. Видно было, как у стен плещутся, вскидываясь и тут же опадая, маленькие смерчи.

На пятом этаже в трех окнах подряд сохранились стекла.

— Это может быть ловушкой, — проговорил инженер.

Крысиных следов не видно, подумал музыкант, и сейчас же шофер сказал:

— Крысиных следов не видно.

— Ты шутишь? — качнул головой инженер. — На таком грунте, при таком ветре? Они не продержатся и получаса.

Долгая реплика не прошла инженеру даром — теперь ему пришлось отвернуться от ветра, наклониться и, отогнув край марлевого респиратора, несколько раз сплюнуть. Плевать было трудно, нечем.

— Войдем в тень, — предложил пилот, почти не размыкая губ. — Мы как мишень. Там обсудим.

— Что? — пробормотал шофер. — Обсуждать — что? Глянь на луну.

Мутная луна, разметнувшаяся по бурому небу, касалась накренившегося остова какой-то металлической конструкции, торчащей из дальнего бархана.

— Садится, — сказал друг музыканта. Он очень хотел, чтобы уже объявили привал. Ремни натерли ему плечо до крови.

— Именно, — подтвердил шофер. — Скоро рассвет. Все одно, день-то переждать надо.

— Приметный дом, — проговорил пилот задумчиво.

— Пять дней их не встречали, — ответил шофер.

— Отобьемся, — сказал друг музыканта. — Вам ведь доводилось уже.

Пилот только покосился на него, усмехаясь полуприкрытыми марлей глазами.

— Устали мы очень, — сообщила мать пилоту, и тот, помедлив, решился:

— Оружие на изготовку. Первыми — мы с шофером, в десяти метрах парни, затем вы с дочерью. Инженер замыкает. Вперед.

Музыкант попытался сбросить автомат с плеча так же четко, как и все остальные, но магазин зацепился за металлическую застежку вещмешка, и оружие едва не вырвалось из рук. Музыкант только плотнее стиснул зубы и ребром ладони перекинул рычажок предохранителя. Пилот и шофер уже удалились на заданную дистанцию; из-под ног их, вспарывая поземку изнутри, взлетали темные полосы песка. Увязая выше щиколотки, наклоняясь навстречу ветру, музыкант двинулся за первой двойкой, стараясь ставить ноги в следы пилота. Рядом он чувствовал надежную близость друга, сзади тяжело дышала мать. С автоматом в руке музыкант казался себе удивительно нелепым, игрушечным — какой-то несмешной пародией на «зеленые береты». Никогда он не готовил своих рук к этому военному железу, но вот чужой автомат повесили ему на плечо, и теперь палец трепетал на спусковом крючке. Идти было очень трудно.

Они вошли в окно и в комнате сомкнулись. Пилот отстегнул с пояса фонарик.

— Дверь, — коротко приказал он, левой рукой держа на изготовку автомат.

Инженер и шофер прикладами проломили дверь, намертво завязшую в наметенном песке. Сквозь неровную пробоину пилот направил луч света в открывшуюся комнату и сказал:

— Вперед.

Музыкант, а затем его друг вошли в пробоину, навстречу своим тусклым, раздутым теням, колышущимся на стене.

— Все нормально, — сообщил музыкант, еще водя дулом автомата из стороны в сторону. Здесь было тише, и песка на полу почти не оказалось. В комнату втиснулись остальные.

— На лестницу, — сказал пилот. — Порядок движения прежний.

Они вышли на лестницу. Напряжение стало спадать: отдых неожиданно оказался совсем близким.

— Крысиных следов не видно, — проговорил шофер.

Тонкий слой песка покрывал ступени, смягчая звук шагов. В выбитых окнах завывал ветер, где-то билась неведомо как уцелевшая форточка.

— Интересно все-таки, мутанты это или пришельцы? — спросил друг музыканта, обращаясь к инженеру. — Что по этому поводу говорит наука? — Автомат он нес в левой руке, держа за ремень, а правую ладонь, оберегая плечо, подложил под лямку вещмешка.

— Разговорчики, — не оборачиваясь, бросил шедший на полпролета выше пилот.

— Как он мне надоел, — шепнул, наклонившись к уху музыканта, его друг. — Буонапарт…

— А ты представь, как мы ему надоели, — так же шепотом ответил музыкант. — Едим как мужчины, а проку меньше, чем от женщин…

— Прок, прок… Какой теперь вообще может быть прок? Протянуть подольше в этом аду?

Музыкант молча пожал плечами.

— А зачем?

— Чтобы спокойно было на душе, — помолчав, ответил музыкант. Он задыхался на долгом подъеме, сердце уже не выдерживало.

— Чтобы спокойно было на душе, надо оставаться собой. И когда берешь, и когда даешь. Не насиловать ни других, ни себя. Не обманывать принесением большего или меньшего количества пользы… проку, как ты говоришь… чем это естественно. Оставаться собой — максимум, что человек вообще может.

— И максимум, и минимум, — вставил все слышавший инженер. — Смотря по человеку.

— «Не измени себе, — ответил друг музыканта, — тогда ты и другим вовеки не изменишь…» Старик Шекспир в этих делах разбирался лучше нас всех, вместе взятых.

— Разговорчики, — повторил пилот. — Наш этаж. Налево.

Они влетели в квартиру, готовясь встретить засаду, ощетинясь стволами автоматов. В окна, прикрытые грязными стеклами, жутко заглядывала раздувшаяся, словно утопленник, луна. Мебель вполне сохранилась; на большом рояле в узкой хрустальной вазе стоял иссохший, запыленный букет.

— Крысиных следов не видно, — опять сказал шофер.

— Отдых, — произнес пилот долгожданное слово и первым содрал респиратор с лица и хлестнул грязной марлей по колену. На брюках остался рыжий след, облако пыли взвилось в черный, спокойный воздух.

— Хорошо без ветра, — сказала мать, — будто домой пришли, — она вздохнула. — Как хочется дом-то иметь!

— Потерпите еще несколько дней, — мягко проговорил пилот и ободряюще тронул женщину за локоть.

— Ты нам сыграешь? — спросила дочь.

— Если этот «Стейнвей» сохранился так хорошо, как кажется… — ответил музыкант, стараясь говорить спокойно. Он взгляда не мог отвести от рояля. Сердце его отчаянно билось в радостном ожидании.

— Можно будет сыграть в четыре руки, — предложил друг музыканта.

— Потом, потом, — сказал пилот. — Сначала еда. Отдых.

Они все очень хотели есть. А еще больше — пить. На зубах скрипел песок.

— Правда, что они не трогают носителей культуры? — спросил друг музыканта, жуя ломоть консервированного мяса.

— Теперь все — носители культуры, — пробормотал музыкант и тут же почувствовал щекой испытующий взгляд пилота.

— Да, конечно, — поспешно согласился друг музыканта, — я имею в виду… действительно… ну, вот, хотя бы такого, как он, — он указал на музыканта.

— Не знаю, — ответил пилот угрюмо.

— Кажется, правда, — с набитым ртом сообщил инженер, слизывая с пальцев маленькие крошки мяса. — Они вообще ведут себя очень, очень странно. Та группа… погибшая… мне рассказывали, — он наконец сделал глоток, и речь его стала внятной. — Сам я не знаю, я в них только стрелял. И не без успеха.

— Мы в курсе, — уронил пилот.

— Опять хвастаться начал? — губы инженера растянулись в добродушной широкой улыбке, тусклый жирный блеск прокатился по ним. Инженер коснулся губ языком, потом вытер ладонью. — И не заметил даже… Я хотел только сказать, — ладонь он вытер о рукав другой руки, — что та группа с ними много встречалась в первые дни.

— Г-гадость!.. — вырвалось у шофера.

— Погодите, — прервала мать, внимательно слушавшая инженера, — дайте ему рассказать.

— Да что тут рассказывать, — ответил тот, отвинчивая колпачок помятой фляги. — Так… легенды. Говорили, будто они телепаты. Говорили, будто они и устроили все это… Много говорили. Удивительно быстро плодятся легенды, когда вокруг бардак.