Меч истины (СИ)

*

Я не помню своего детства. То есть, конечно, как и все я был ребёнком, носил рубашонки, перешитые из старых ряс, бегал по ярусам пещерной обители, где жили братья во Христе, любил вкусно поесть и долго поспать. Тогда мне это не возбранялось. Небольшая киновия, всего-то семеро отшельников-христиан, относилась ко мне, нежданному Божьему подарку, по-отечески. Но детской беззаботности в себе я не помню. Слишком рано мне открылся Путь.

Помню, как сидел на полу в своей клетушке, распекаемый братом-келарем, рабом Божиим Симеоном, за то, что таскал из скриптория мятые куски пергамента, на которых братья пробовали перья. Эти-то обрывки и нашёл брат-келарь под козьими шкурами на моём топчане вместе с раскрошившимся угольным стилом. К слову, стило я сотворил себе сам, подержав в мокром песке обожжённые вишнёвые прутики. Линии сделанные такими угольками, мягче ложились на пергамент, и стила не крошились в моих ещё неумелых пальцах. Брат-келарь, в миру служивший воином где-то в Сирии, голос имел зычный, и проповедь его на тему бережения гулко разносилась под пещерными сводами. Когда он дошёл до заповедей Господних, мне стало мучительно стыдно. Грешно красть. И вдвойне грешно красть у Божиих слуг, отказавшихся от сует накопления и ушедших от мира. А, кроме того, давших приют и пищу мне - безродному подкидышу, найденному однажды на пороге отшельнического жилища. Добродушный брат Симеон не упрекнул меня в неблагодарности, но моё раскаяние само нарисовало мне облик волчонка-приёмыша, кусающего руку дающую.

Да, никто в общине не попрекал меня, нахлебника-сироту, ни пищами, ни кровом, ни утешением. Ни вынужденной моей, по малолетству, бездельностью. Но, обретаясь среди братьев, для которых ежечасное подвижничество определяло жизнь, я невольно сравнивал себя с этими неустанными муравьями Христовыми. И сравнение мне не льстило. Разве мог бы я быть на месте брата Луки, проповедовавшего среди варваров-степняков и претерпевшего немыслимые пытки, на которые обрёк его гнев изувера-воеводы? Или как римский епископ Сотер, о котором рассказывал мне смотритель скриптория, лицом к лицу противостоять волкам-монтанистам, что, говорят, приносили в жертву младенцев. Такой силы духа я в себе не знал. Братья при мне были чем-то вроде ангелов, снисходящих до моего ничтожества, не брезгующих кормить, учить и любить меня - нищего духом и бесполезного.

Вот и тогда брат Симеон поучал меня бережливости, а я корчился от стыда и оттого, что никогда не быть мне хотя бы слабым отражением чистых и праведных моих благодетелей.

Внезапно, чья-то тень заслонила дверь моей кельи. Брат-келарь не сразу заметил отца Прокла, потому что стоял спиной ко входу. А я вскочил, склонился, терзаемый суетной мыслью, что теперь пастырь будет знать меня не только как нахлебника, но и как вора. Преосвященному хватило беглого взгляда на мои пылающие уши и развороченную постель, бесстыдно извергнувшую водопад мятых обрывков, чтобы увидеть и понять.

- Оставь нас, брат мой! – негромким глубоким голосом промолвил святой отец.

Когда келарь покинул мою каморку, Преосвященный молча присел на край ложа. Я продолжал стоять, втянув голову в плечи. Вряд ли отец-настоятель ограничится проповедью о бережении, он насквозь зрит мою окаянную душу и богопротивную гордыню. Внезапно я вспомнил, как радовался своей выдумке со стилом, и радость эта показалась мне кощунственной и нелепой.

Худые и сильные пальцы святого отца долго перебирали наброски. В тонком луче света, прострелившего прорезь оконца, порхали пылинки. Ничего не происходило. И вот, когда я в пароксизме раскаяния уже готов был пасть перед ним на колени, давясь слезами и воем, он встал, шагнул ко мне и приподнял мой подбородок. Серые глаза глядели ласково.

- У тебя дар, дитя. Бог показал тебе Путь, я помогу следовать им.

Больше у меня не было необходимости воровать пергамент.

*

Прошла неделя с того дня, как мы с учителем возвратились из готского посёлка, где встретились с невозможным. Преосвященный взял с меня клятву, что никто из братьев не узнает о том, что видели тогда наши глаза. Я и молчал, но не думать не мог. Стоило мне закрыть глаза, отходя ко сну, как вставал передо мною невесть как победивший смерть человек. Умом я понимал, что возможно это было только благодаря нечестивому колдовству. Что человек по имени Визарий, убийца именем языческого божества, совершил на наших глазах несусветное кощунство. Ибо «Аз есмь воскресение» - не слова ли это Спасителя! Жизнь же человека – тщета, вода, утекающая сквозь землю, следы на песке. Человек Визарий посягнул на правду Божию! Как попустил Господь? Почему? Вопросы в моей больной голове толкались, как нерождённые щенки, ибо молчание было мне ответом.

Преосвященный Прокл за всё это время ни разу не появлялся в скриптории. Он выходил из своих покоев только во время служб, которые проводил с обычным благостным выражением на лице. Не родился ещё тот демон, что заставил бы забыть епископа Истропольского о вверенном его заботам стаде. Несколько раз отец Прокл наталкивался на меня в коридорах. И тогда, как ни прятал учитель от меня свой взгляд, я подмечал в его глазах глубочайшую тревогу, в складке рта внятную только мне горечь и что-то ещё, неведомое уже никому, кроме самого епископа. Он избегал меня. Я знал, почему. Со свойственной ему прозорливостью, Преосвященный отметил моё восхищение варварским поединком. Увидев в убийстве, что совершалось на моих глазах, поединок божественной силы с Диаволом, я совершил богоотступничество. И мой наставник, зная слабость моего духа, продолжал терпеливо меня учить.

Мне предстояло покаяться. Но учитель пока не слышал моей исповеди. Почему же я медлил, множа недовольство святого отца? Беда в том, что образ поединка ещё не оставил меня. Не выгорел в очистительном огне больной совести, являлся мне во снах, в росчерках лампад, в дорожках света, пересекающих часовню, в которой я умолял Спасителя об избавлении, лёжа на каменных плитах пола.

Ёжась от собственного ничтожества, я, наконец, решил заняться задуманной миниатюрой, понимая, что как обычно ищу лёгких путей. Образ, воплощённый на пергаменте, переставал волновать меня. Так было всегда.

Я засиделся за полночь, выводя контуры будущей миниатюры, и так ушёл в работу, что перестал видеть мир вокруг себя. Из забытья меня вывел крик совы, долетевший в полуподвальное помещение через крохотное близорукое оконце. Я вздрогнул от неожиданности. Но в ещё больший ужас меня привело то, что сотворила моя рука. Со слегка заломленного моим локтем листа на меня смотрели язычник Визарий и рыжий преступник Этельред, причём всё в наброске было не так, как представлялось первоначально. Рыжие волосы насильника моя рука превратила в гребень и оторочку, кольчуга стала чешуёй, но звериный блеск глаз оставался прежним. А его противник, извратитель, покусившийся на предназначение Господне, стал величайшим из воинов Господа. Моими стараниями!

Рыдая от отвращения к самому себе, я скомкал богопротивную мазню и выбежал прочь из кельи. Истинный последователь Христа не знает ненависти, но сейчас я ненавидел, как никогда раньше. Я ненавидел язычника и колдуна, стоящего на моём пути к Богу, на моём Пути…

*

Очнулся я от прикосновения, что нежно щекотало мне веки. Я слегка приоткрыл глаза и тут же зажмурился от яркого солнца, бьющего в широко распахнутое окно. Небо ещё не очистившееся до конца от облаков, похожих на грязноватые клочки шерсти, отливало золотом. Воздух благоухал только что прошедшей грозой.

Я лежал на кровати Преосвященного Прокла, а сам он сидел на её краю, держа в руках плошку с холодной дождевой водой и чистую тряпицу, которой вытирал мне лицо. Ложе епископа ничем не отличалось от моего. Единственной слабостью учителя была любовь к свежему воздуху. Именно поэтому его покои располагались на самом верхнем этаже обители и имели широкие окна. Я попытался встать, чтобы с должным почтением приветствовать святого отца, но почувствовал странную немоту во всём теле. Взгляд мой натолкнулся на кусок мятого пергамента, лежащий на столе у окна. Господи…