Морок (СИ)

Детские дома, имевшие плачевный вид ещё до перестройки, теперь докатились до последней стадии убожества. Впрочем, дети, растущие в перештопанных лохмотьях, крупно не потеряли, а вот административный костяк утратил стабильную кормушку. Госбюджет уже не мог, как раньше выделять средства, а если и выделял, в кои-то веки, то это была едва ли одна десятая того, что шло раньше. Назревал вопрос: как жить дальше? Многие из педколлектива, плюнув, уходили в поисках лучшего. Чахлая зарплата, да ещё с задержками, не вдохновляла последователей Макаренко на безропотный труд. Места пустели. Но тут же, находились те, кто их занимал. Зачастую, это были люди, без всякого навыка и умения обращаться с детьми. Без образования. Люди пришлые, случайные, многие из которых, имели несколько судимостей.

Приличествующий порядок в доме № 2, зачинённый когда-то железной рукой Ларисы Михайловны, начал разваливаться в начале девяностого. Постепенно, хоть и не сразу, стали «пощипывать» по старинке, однако с оглядкой и чувством меры. Памятуя слова грозной хозяйки, с детьми по-прежнему обращались аккуратно. Однако уже тогда случались срывы у некоторых из воспитателей, учителей. На детей могли накричать, шлёпнуть, бросить на «черновые работы». Лариса Михайловна частенько ложилась в больницу. Её полномочия брал заместитель, человек недалёкого ума, и к тому же без царя в голове. Волей такой, как хозяйка, он не обладал. Зато хапать налипшее к рукам любил и умел.

Как итог, в течении девяносто первого года, произошла череда событий, повлекшая за собой коренные изменения во всём. Неожиданно уволилась железная леди, Лариса Михайловна Заварзина. Поговаривали, что её новый сожитель, уболтал её ехать в Москву, однако другие утверждали, что никакого сожителя у неё нет, а едет она в Ялту. У директрисы были проблемы с бронхами, и врачи ей рекомендовали сухой климат. Так или иначе, её кресло занял Лахмонкин Вячеслав Юрьевич, тот самый хитроватый и неприметный до сей поры зам. Выпрямив спину, тот начал «мести» по новому. Для начала уволил, а точнее «выжил» «несработавшуюся с ним» Степанову, работавшую здесь двадцать с лишним лет и имевшую за плечами громадный педагогический опыт. Вслед за Степановой подали заявления многие из ветеранов. Лахмонкина здесь никто не уважал, а Степанова была человеком своим и в текущих делах незаменима.

Второе, что он сделал, это подобрал кадры под себя. На освободившихся местах оказались люди грубые и абсолютно некомпетентные к профессии воспитателя. Это сильно не расстраивало Лахмонкина. Главное качество, которое он ценил в человеке, — это умение смотреть в рот. Он понимал, что старый коллектив помнит его заморышем, и поэтому, увольнял без сожаления. Для новопришедших он должен стать уважаемой инстанцией, без всякой двусмысленности.

Наконец, третье, и последнее: Лахмонкин получил доступ к личным счетам воспитанников. Каждый выходящий из стен детского дома, по совершеннолетии, получал возможность выйти в жизнь, имея как подспорье, начальный капитал. Проплаченная путёвка в жизнь была неукоснительная и обязательная программа государства. А ещё, это было святая из святых. Сама Лариса Михайловна не смела об этом думать. Но Лахмонкин думал, ещё, будучи замом. А сейчас, когда в стране бардак, и творится, чёрт те что, он решил рискнуть. «Когда корабль тонет, каждый думает о себе, — рассуждал Лахмонкин. — В стране сплошные путчи и неурядицы. Кому сейчас надо проверять, когда всё летит в тартарары». Сия философия была не лишена основания. Правительственным мужам было сейчас не до него, а милиция утонула в своих внутренних проблемах. Смутное время располагало и подталкивало к решительным шагам, и Лахмонкин шагнул, убив в себе последние сомнения. С детских счетов, под предлогом необходимых операций, стали утекать деньги. Мотивации, директор придумывал серьёзные. А иногда, они и не требовались. Глава детприёмника имел широкие полномочия. Случилось, наконец, что подгнивающая система, изживающая сама себя, получила окончательный слепок низменных проявлений, обретая итоговую законченность.

Как-то к Ване подошли двое, из соседнего корпуса. Этих Климов не знал. Их поставили на обеспечение недавно. Откуда они прибыли, Иван тоже не знал.

— Ты в этом крыле «киндерами» рулишь? — Спросил один из них, сухопарый, длиннорукий увалень.

— Кем? — Не понял Ванька.

Пацаны были старше его, года на два. Примерно, лет тринадцати-четырнадцати. В доме это было основанием причислять себя уже к повзрослевшим, видавшим виды «парням».

— Ты чё, я не понял? — Позёрски крутанулся второй, видимо срисовав с кого-то блатняцкие движения. — Ты чё, лоха из себя строишь?! Старшак, ты здесь?

— Ну, да. Приглядываю за малышнёй…

— Приглядывает он. — Зло сплюнул вертлявый.

Всё лицо его, начиная со лба и кончая подбородком, было усыпано юношескими угрями.

— Где налог с картинок? Почему не отвечаешь за кассу? А?! Старший?

— Какая касса? Что за налог? Какие картинки? — Оторопело произнёс Климов.

Волна нехорошести расходилась от этих старшегодков. Прямую агрессию Ваня ещё не умел считывать. Это было его первый опыт.

— Ты чё здесь «дурку» включаешь?! — Вскинулся ужом угрявый. — В бубен захотел?

Он угрожающе надвинулся на Ивана, но длиннорукий его осадил:

— Подожди, Хвощ, не кипиши… — Он обратился к Ивану. — Я вижу, ты нормальный пацан. Мы здесь недавно… С Маяка нас перевели. Слышал, про такой интернат?

Ваня кивнул. Детский дом имени Маяковского был славен тем, что содержал «трудных» детей. Обращение там к таким было соответствующее, и даже в перестроечные годы, никто из управленцев не пытался замазать действительность. Дом этот называли по разному: «гестапо», «Освенцим» или проще того, «дурдом». Его показывали по телевизору, но порядка от этого, больше там не стало.

— Мы тут зырим, как вы тут живете, и гребу даёмся. Порядка никакого… — Продолжал увалень, панибратски положив Ване на плечо. — Анархия, мля… Салажня старшаков чуть ли, не на хер посылает. Что за дела, братуха?! Тебя, кстати, как обзывать-то?

— Клим… Ваня Климов.

— А я на Дрозда откликаюсь. Это вот, Хвощ… Так я о чём, Клим… Порядка, тута никакого. Никакой системы, каждый сам по себе. Бардак, просто, мля… Что за дела, Клим?

— Какая, должна быть система?

— О-у, как запущено… Система, брат, которая учит уважению и дисциплине. — Улыбнулся Дрозд произнесённым умным словечкам. — Видишь… Кожа на кулаках содрана. А знаешь почему? Объяснял одному тупоголовому барану, что без нужного порядка, он человеком не станет. Не сразу понял… Пришлось, более доходчиво разжевать.

Он опять продемонстрировал содранные фаланги. Угрястый зашёлся глумливым смехом.

— Ну, не понимает человек… — Продолжал улыбаться Дрозд. — А мы с Хвощём любим понятливых. Там на Маяке, Клим, всё расписано чётко и строго. Пока ты салага, — терпи и отдавай! И я был п…дюком, бросал на бочку. Думаешь, мне обидно не было? Было! А что поделаешь, не мы законы придумали, и не нам их отменять. Зато счас моё время — брать, и я возьму, даже, если все грабки разобью. Скоро сюда с Маяка Гнашу переведут… Тюрю… Правильные пацаны. Мы здесь порядочек быстро нарисуем. Да, Хвощ?!

— Базар нужен!

Дрозд со значением выкинул указательный палец.

— Соседний блок уже темой задышал. Тот лоховатый старшак, которому по репе настучал, сразу вдруг всё понял и исправился. Счас складчину малюет… Ноу проблем. А мог ведь сразу въехать и пальцы не гнуть. А, Клим? — Дрозд добродушно приобнял Климова.

— От меня что нужно? — Глухо произнёс Ваня. Он давно всё понял, хоть и отказывался в это верить. Рассказы о том, что где-то старшегодки отбирают всё у маленьких, были чем-то далёким, невероятным, как из другой галактики.

— О-о! — Обрадовался Дрозд. — Вот это уже деловой подход. Видишь, Хвощ… Пацан-то врубалистый. А ты наезжал…

То, что поведал дальше Дрозд, не оставляло никакой надежды на нейтральный исход в конфликте, между добром злом. Ване шёл двенадцатый. У него был мягкий, незлобивый характер, острый ум и цепкий язык. Он понимал, что времена уже не те… Видел, что изо дня в день интернат опускается, но сейчас он просто органически почувствовал, что не сможет противостоять этому… Чужеродному. Наверное, потому что не догадывался, что чужеродное, является по сути, привычно родным, разве что на время забытым. Низвергнутое с пьедестала сильной волей, оно не разбилось и не погибло. Оно, всего лишь отползло в тёмный чулан, где выжидало своего часа. А сейчас стало выползать, обволакивая и пропитывая всё вокруг.