Тринадцатая пуля

Я посмотрел и увидел темноволосого мальчика лет четырнадцати, который сидел в кресле и читал толстую книгу, держа ее на коленях.

Необыкновенное чувство охватило меня. Я понял, что нашел город, в котором хотел бы жить. И умереть…

Глава 25

…Восемь дней, проведенных со Славой, стоят года одиночества. Восемь дней. Или 192 часа непрерывного напряжения… Я мечтал об отдыхе в санатории, где ставят на ноги пациентов с заболеваниями опорно-двигательного аппарата.

За эти дни я, как говорится, совершенно отстал от жизни и жадно вцепился в газеты, которые привез мне Болтянский. Он опять собирался в Москву. И имел вид чрезвычайно озабоченный.

На родине происходили преинтересные события. Внук народного академика-новатора Лысенко, тоже, естественно, Лысенко и тоже Трофим Денисович, писал в газете "Советская Россия": "Советская наука, самая передовая наука в мире, накопила колоссальный опыт в области селекции и клонирования человека. Еще в тридцатые годы прошлого столетия был выведен и успешно внедрен в производство новый тип человека — человек советский (Homo Soveticus). Этот тип был среднего роста, частично покрыт волосами, был морозоустойчив, мог подолгу — иногда на протяжении всего жизненного цикла — пребывать в замкнутом пространстве, обходясь без мяса, света, воды и газа. По-русски говорил с легким деревенских акцентом, словарный запас — несколько сотен слов, среди которых преобладали матерные. Активно размножался. Область распространения — от Сибири до южных морей. Охотно вступал в комсомол и коммунистическую партию. Любимые занятия — домино, футбол и стояние в очередях.

За эти годы наука шагнула далеко вперед. Мы уже сейчас можем клонировать кого угодно. Например, Коперника, Рафаэля, Шаляпина, Достоевского, Бетховена…

Но зададимся риторическим вопросом: а нужно ли это?

Чем может удивить Коперник? Новой гелиоцентрической системой? Так он ее уже открыл, и с него довольно.

Рафаэль?.. Полноте… Никогда не поверю, что он лучше Шилова или Глазунова…

Шаляпин? Да Басков, уверен, поет громче!

Достоевский? По-моему, Юрий Бондарев масштабнее, да и пишет куда понятнее.

О Бетховене не стоит и говорить! Какой может быть Бетховен, когда у нас есть Николаев и Крутой!..

Вот если бы на свет опять появились Мичурин, Павлик Морозов, Лысенко, Стаханов, Демьян Бедный, Серафимович, Корнейчук, Погодин, Софронов, Чаковский… Или наши выдающиеся партийные и государственные деятели, наша славная ленинская гвардия, незаслуженно преданная поруганию со стороны грязных выродков, именующих себя демократами. Народ устал, народ требует вернуть нашей стране былое могущество и былое величие! Клонированию — да!" Было непонятно, смеется этот Лысенко или нет.

Газета "Вперед" сообщала, что, по ее сведениям, в неизвестном направлении запущен космический корабль с двадцатью космонавтами на борту.

Все космонавты — члены коммунистической партии. С ней в полемику вступала газета "На зад" с утверждением, что космонавтов не двадцать, а — два, причем один из космонавтов — беспартийный, а второй — собака. Газета "Наш новый путь — он старый самый" ополчалась на две предыдущие, обвиняя их в досужих домыслах.

На самом деле, писала газета, в космический полет вообще отправлена одна только собака. Вернее, сука.

И даже сообщалась кличка собаки-космонавта — Лолита. Все газеты были единодушны в двух вещах. Первое — что космолет носит имя основателя советского государства Владимира Ильича Ленина. И второе — что на днях будет завершена бархатная Великая Июльская Социалистическая революция.

— Дело худо, — сказал Илья серьезно.

— ??

— Я говорю, когти рвать пора… Лететь в Москву надо… Паковать вещи… Если успею…

Я проводил его в аэропорт. Зашли в бар выпить кофе.

— Мне удалось через влиятельных знакомых выхлопотать тебе международный паспорт, и ты теперь можешь ездить без визы куда угодно. Кроме России, конечно…

— Спасибо, — сказал я, рассматривая красную книжицу, — чем-то напоминает серпасто-молоткастый. Спасибо… Илья, если мы все отвалим, то там точно свершится эта Великая июльская, — сказал я.

— Она все равно произойдет. Будем мы там или нет…

— И еще. Мои картины…

— Обещаю…

Мы обнялись.

…После очередного отъезда Болтянского я опять затосковал — верный признак того, что настало время приниматься за работу.

Я сидел в своем номере на кровати и смотрел в окно. Готический шпиль храма напомнил мне об Эйфелевой башне.

— Пора перебираться на зимние квартиры, — сказал я сам себе и в тот же день переехал туда, где на балконе в доме напротив я видел воспитанного мальчугана с книжкой на коленях и где во дворе били в небо синие струи фонтанов…

Заботливый Илья не забыл обустроить мое жилище, и большая светлая комната не была пуста. В ней я нашел все необходимое для работы: и мольберт, и краски, и кисти…

Оставалось дело за вдохновением. Пришлось приобрести бутылку виски…

Работал я как одержимый. Я рыскал по Парижу в поисках "не замусоленных" другими художниками мест и рисовал, рисовал, рисовал…

На два дня зарядил дождь, и все это время я не выходил из дому и писал по памяти портрет Лидочки.

Иногда я садился за рояль, и тогда по безжизненным комнатам разносились звуки любимых мелодий. Игре на фортепиано я учился давно, нот не помнил. И играл то, что знал… Равеля, например…

Временами я сам себе напоминал русского художника конца девятнадцатого столетия, знакомца Кости Коровина и "красивого" Левитана…

Я закрывал глаза и видел Лику Мизинову, полную красавицу в белом платье… Подмосковную усадьбу в вишневом цвету… Грудь наполнялась вечерним воздухом, пахнущим мокрой травой… Я видел слабые огоньки далекой деревни… Еще не скоро на Россию обрушатся страшные беды, все в мире напряжено и живет чистыми надеждами и верой в лучшую жизнь… Когда еще наступит новый век…

Одиночество может быть плодотворным. Может. Но оно не должно длиться слишком долго…

…Летели дни. К газетам я не прикасался.

Пару раз звонил Илья. Голос его был натянуто бодр. Потом звонки прекратились.

Опять накатила бессонница. Работать стало трудно.

Я лежал на не разобранной постели и в тоске изучал потолок.

Была уже глубокая ночь, когда в пустой квартире прогремел телефонный звонок.

— Ты не умер? — услышал я резкий женский голос. Это была Слава.

— Сам не знаю…