Тринадцатая пуля

Но, по слухам, руководство осуществляет кто-то другой, могущественный и страшный, до поры остающийся за кулисами политических событий. Я уверен, что знаю, кто это… Говорят, что закрыты границы. Все эти новости сообщает мне любопытная Слава, которая рыщет по столице в поисках приключений. Я из дому не выхожу.

В Москве установилась отвратительная погода. Идут мерзкие мелкие дожди. Настроение у меня кладбищенское…

Меня продолжают оберегать. Из окна я вижу приставленных ко мне охранников. Я уже знаю их в лицо. Мои постояльцы не подают признаков жизни.

Из еды в шкафу на кухне я обнаружил только консервы и макароны. Вчера Слава где-то достала две луковицы и принесла их в кармане своего роскошного парижского плаща.

— Украла? — спросил я, подозрительно глядя на овощ.

— Почему украла? — обиделась она. — Подарил один очень симпатичный грузин…

— Всё, это конец, — сказал я, взяв в руки золотистые головки, — осталось сделать один шаг — съесть сырую луковицу — и превратиться в Буратино.

— Я жаждала приключений, — уныло произнесла поскучневшая Слава, — и где они? То, что здесь происходит, это не приключение, это даже не происшествие, это — катастрофа!.. — она тяжело вздохнула.

Мои попытки найти Болтянского ни к чему не привели. Молчит квартира, молчит дача…

Такое впечатление, что Москва вымерла. Делать нам здесь нечего. Но…

— Без картин я не уеду, — объясняю я Славе.

Она располнела, хотя питается только макаронами и консервами.

— Как твоя гражданская жена я готова ждать, сколько угодно, — сказала она, озабоченно вертясь перед зеркалом, — но здешняя кухня меня доконает. Неужели вы в России всегда так питались?

— Чем тебе не нравятся макароны?

— Они мне нравятся. Но их слишком много. И они мне уже снятся!.. Андрюша, я не уговариваю тебя, но нам надо уезжать. И как можно скорее!

— Ты гражданка Франции, ты можешь ехать. А меня, боюсь, не выпустят…

— Господи, что же нам делать?

— Я что-нибудь придумаю…

— Может, нам пожениться?

— ???

— Тогда тебя, как мужа француженки, точно выпустят! И потом, я еще ни разу не была замужем.

— Не уверен…

— Ты не веришь?!

— Не уверен, что выпустят… А жениться? Что ж, я готов, но с одним условием…

— Знаю. Ты потребуешь невозможного… Ты потребуешь, чтобы я была тебе верна…

— Не помешало бы… Но условие — в другом. Мы обвенчаемся в Париже…

— Но я католичка!..

— Согласен перейти в католическую веру. Тем более что я — вне вероисповедания…

— Какая жертва! — Слава повисла у меня на шее. Зачем я ей нужен?..

Я опять стал плохо спать. Лежа с открытыми глазами и вслушиваясь в шорохи старого дома, я часто рисую в воображении далекий город в синей дымке, широкую реку с самыми красивыми в мире мостами, вспоминаю юного любителя чтения на балконе в доме напротив и веселую толпу на набережной…

Ах, Париж, Париж с его неповторимыми улицами, его волнующим волшебным воздухом, Париж, город грез, город, который завораживает, сулит и обещает…

Почему я не уехал туда, когда был молод? Боюсь, мне уже никогда не увидеть Эйфелевой башни… Ну, что ж, спасибо и на том, что Париж был в моей жизни…

Мне жалко самого себя, мне жалко немолодого человека, в которого я превратился с годами. Этого немолодого человека жалеет мальчишка, который сидит внутри меня… В мои годы сентиментальность опасна, и, в конце концов, намучившись, я сердито засыпаю…

…В пять утра выстрелил маузер. Говорят, раз в году и палка стреляет. Что-то произошло в металлических внутренностях дореволюционной единицы огнестрельного оружия.

Может, проржавела пружинка спускового механизма, может, окислился от времени капсюль, может, еще что-то… Но пистолет самопроизвольно произвел выстрел.

От страшного грохота я чуть не лишился разума, с испуганным воплем подлетев на кровати под самый потолок. Мое сердце вмиг покинуло свое законное место над вторым левым ребром и затерялось в области гортани.

Сначала я подумал, что это ночные забавы Лаврентия Берии.

Когда мое сердце благополучно вернулось на место, я встал с постели и только тогда заметил, что Слава даже не проснулась. Да, с такими задатками, живи она полвека назад, можно было бы смело вступать в Иностранный легион! Там бы она не затерялась.

Я встал, накинул халат и прошел в кабинет. Зажег свет. Сильно пахло порохом.

Я подошел к книжному шкафу. Увидел лежащий на полке пистолет. Его дуло было направлено на меня. Из суеверного страха я сделал шаг в сторону.

Маузер выстрелил раз, почему бы ему ни выстрелить еще?.. Я прикинул на взгляд примерную траекторию полета пули и нашел входное отверстие.

Напротив шкафа, на стене, висела в рамочке под стеклом (теперь разбитом) групповая фотография студентов Академии художеств 1974 года выпуска.

Я нашел себя, вернее, то место, где до выстрела на фотографии среди друзей и приятелей помещался молодой подающий надежды художник Андрей Сухов, и увидел пулю, пробившую фотографическую бумагу и застрявшую в штукатурке… Я ножом для разрезания бумаги извлек пулю из стены и положил ее на ладонь. Пуля была теплая…

Я взял пистолет в руки. Разобрать его было делом минуты: когда-то у отца был такой же, и я знал, как это делается. Еще минута ушла на сборку. В обойме оставалось еще… я пересчитал — тринадцать патронов. Двенадцать я вложил назад, в обойму, а один опустил в карман халата…

…Как я ни боюсь выходить на улицу, но в один прекрасный вечер я все-таки, прихватив зонт, выбираюсь из дому. К сопровождающим, которые, как тени следуют за мной, я отношусь без страха. Возможно даже, с некоторым уважением. Работа у них такая…

Во дворе грязь и разор. Где-то за городом бушевала гроза: об этом говорили сполохи на темно-сером, будто непромытом, небе и слабые, но угрожающие раскаты грома.

Лицом к стене, опустив голову, в позе пьяницы, украдкой пересчитывающего мелочь, стоял неизвестный гражданин и справлял малую нужду.

Я вышел на Арбат, потом по Кольцу направился в сторону площади Восстания.

Порывистый ветер гнал по грязным улицам клочки газет, песчаную пыль, тряпки белого, синего и красного цвета.

Тревога, тревога, тревога была разлита в городском пространстве. Тревога была везде и во всем: и в пахнущем сырым подвалом воздухе огромного города, и в желтом свете уличных фонарей. Этот мертвенный свет рождал рыскающие по тротуарам и мостовым тупорылые тени, похожие на дрожащие от страха привидения.