Тринадцатая пуля

— Это точно! Я еще в молодости любил подраться. А поколотил я их за дело. И теперь я поп-расстрига. А не поколотить их было никак нельзя, веры у них там, наверху, нет. Потеряли они веру-то… А может, и не имели никогда… Известное дело — каков поп, таков и приход. А я внешний вид свой менять не желаю: к рясе привык — удобно. Ношу и буду носить, и никто запретить мне не в праве! Хотите яичко? Хорошее яичко, деревенское…

— Спасибо, Александр Иванович. Я так посижу.

— Ну, как хотите. Может, водочки желаете? Так у меня есть — "Столичная". Взял вот с собой. Две бутылочки. Думал, в дороге да с хорошим человеком, под разговор…

— Не пью я, владыка.

— Что так?.. Не сделали привычки?

— Бросил, знаете ли…

— Прискорбно слышать, весьма прискорбно… И давно не пьете?

— Второй день пошел…

Священник внимательно посмотрел на меня:

— Понимаю. Алкоголизм. Национальная болезнь… Теперь вы, стало быть, в завязке.

— Нет. Просто надоело. Надоело, и все… Решил всё в жизни поменять…

— Вы, простите, кто по профессии?

— Художник.

Александр Иванович откинулся на спинку дивана.

— Тогда — точно в завязке, — убежденно сказал он, погрозив шутливо пальцем.

Раздались свистки, и поезд тронулся. Больше мы в этот вечер не разговаривали.

Словоохотливость старика оказалась обманчивой. Видно, когда было надо, он умел и помолчать.

Александр Иванович некоторое время, деликатно поминая черта, читал газеты и изредка на меня посматривал, как бы что-то сверяя; потом, с трудом уместив свое могучее тело на диванчике, отвернулся к стене и затих.

Заснул я легко. Всю ночь мне снился Париж. Это был глубокий, яркий и счастливый сон. Проснулся я рано с давно забытым ощущением покоя и беззаботной радости.

Впереди меня ждали новые встречи, новые люди… Впереди была известность. И деньги, которых мне всегда не хватало… Я нежился в постели, прислушиваясь к перестуку колес, и баюкал свою радость.

Когда мы сели за утренний чай, солнечный свет уже вовсю заливал купе.

— Мысли о смерти, — говорил Александр Иванович, шелуша очередное крутое яйцо, — должны облагораживать человека.

— Такое утро! А вы о смерти…

— Думая о смерти, — строго сказал священник, — человек должен становиться более восприимчивым к любым проявлениям жизни. Тогда он будет ценить жизнь — счастье, дарованное Богом и воспринимать ее тоньше, острее… А человек зачастую, думая о смерти, просто испытывает чувство холодного ужаса. И еще было бы неплохо, если бы человек относился к собственной жизни с уважением — как к чему-то, что принадлежит не только ему.

— А зачем живет человек, владыка?

— Вы что, на телевизионной викторине? Вы хотите, — он покосился на меня, — чтобы я так вам сразу и ответил на вопрос, который остается без ответа с того момента, когда человек начал мыслить? Я мог бы известными формулами, придуманными далеко не самыми глупыми людьми, отделаться от вас, не ответив по сути. Но этот вопрос мучил и продолжает мучить меня самого. Я думаю, дело в вере. И не потому, что с верой в душе легче жить… Так уж распорядился Создатель, что на этот вопрос люди, наверно, никогда не ответят. Ответ — за пределами Жизни. Тайна откроется лишь за порогом. После смерти. Но это не значит, что человек должен отказаться от поисков Истины. Возможно, вам покажется, что я противоречу сам себе, но я думаю, что когда-нибудь человек все же приблизится к разгадке, а потом и разгадает ее, и откроется ему Истина, и это будет совместная победа Господа и Человека. Может, это произойдет через сто лет, а может, — завтра, и Истина откроется мне. Или вам. И в это надо верить! Вот вы художник. Отними у вас кисти и краски, будете ли вы тем, кем привыкли ощущать себя? Для вас искусство — та же вера, та же религия. Вас, конечно, посещали сомнения, но ведь вера в свое предназначение, похоже, победила?

— Не знаю… может быть.

— Мне 83. Это немало. Даже, скорее, много. Но это не значит, что я стал умнее, чем тогда, когда мне было сорок. Но то, что вера во мне окрепла, это точно. Хотя я и расстрига. Не Господь лишил меня сана, не Он отлучила меня от церкви, это сделали люди, но они не в силах отлучить меня от Бога. Хотя, если говорить откровенно, я согрешил, когда отколошматил этих… Все-таки они священнослужители. На священника нельзя поднимать руку. Меня может извинить лишь то, что отделал я людей, называющих себя священниками, а на деле они верят в Христа не больше язычников с острова Пасхи.

Он сердито замолчал. В дверь тихо постучали. Вошел проводник с подносом. Он молча забрал пустые стаканы и вышел. Готов поклясться, что это был тот же проводник, которого я заприметил, когда с Викжелем ехал в К***. Я уже начал привыкать к бериевской заботе…

— Позвольте поинтересоваться, вы ведь в Париж направляетесь? — спросил священник, когда проводник с противной физиономией покинул купе.

Я кивнул.

— И надолго?

Я пожал плечами:

— Это зависит не от меня.

— А от кого же?

— От ветреных парижан. Вернее, от их способности какое-то время терпеть меня. На меня, владыка, внезапно обрушилась, если так можно выразиться, неожиданная и незаслуженная слава.

— Не кокетничайте. Я узнал вас. Видел ваш портрет в "Известиях". Поздравляю…

— Спасибо. А вы тоже в Париж?

— Сначала, да. Ни разу не был. Потом в Германию. Я там воевал. Да, да, не делайте круглые глаза. Не родился же я священником.

— То-то я смотрю, вы чертыхались, когда читали газеты. Знаете, вы мне напоминаете, несмотря на рясу и бороду, скорее мирского человека, чем духовное лицо.

Старик и ухом не повел.

— Я был призван в сорок четвертом и успел не только повоевать, но и поваляться в госпиталях. Кстати, из госпиталя, уже после войны, в январе сорок шестого, меня забрали наши доблестные армейские чекисты и, не долечившегося, отправили в места не столь отдаленные. Где я только не был за восемь лет! Но сначала меня допрашивали. Там все были хороши, но один… садист, я до самой смерти буду помнить его имя… У него была трофейная зажигалка… Ах, грешен я, грешен! Я священник и должен был бы его простить, я и простил ему его издевательства, но я не могу… не могу, — старик всхлипнул, — извините, не могу простить ему другого. И это страшней всего. Я всегда верил в Бога, я уже и тогда знал, что буду священником, как мой батюшка, царствие ему небесное… И вот я, будущий священник, лежа, избитый, в камере, с обожженными этим следователем пальцами, мечтал, — он опять всхлипнул, — мечтал взять автомат и стрелять, стрелять, пока он не превратится в кровавое месиво! Ах, грешен я! Какие я ему придумывал изощренные пытки! Я мечтал о его мучениях! Это грех, великий грех! И это он, этот следователь, довел меня, ни в чем не повинного мальчика, до преступных мыслей. Этого, как я ни молил Бога помочь мне, я не в силах простить ему. Грешен я, грешен… Если бы вы только знали, сколько ночей я бил поклоны, пытаясь изгнать из своей души ненависть к этому человеку, который ожесточил мое сердце так, что даже молитва не помогала…