Морок (СИ)

Вадим решительно поднёс к губам горлышко бутылки, словно был из бывалых выпивох. Пластиковые стаканчики, из которых пили чеченцы, они не взяли. Мишин сказал, что брезгует ими пользоваться, после этих «чебуреков». А потому, избрали самый популярный в народе способ. Из горла. Обжигающие глотки спиртного напитка, в условиях прифронтового раздрая, казались особенно востребованы организмом, в избытке перенасыщенного адреналина. Неприятную горечь тут же сменило приятное тепло, медленно разливающееся в желудке. В теле появилась лёгкость, раны перестали ныть и мир, как-то сам собой поменял краски на более мягкие тона.

— Чтобы не в последний раз! — Картинно тряханул бутылкой Валька.

— О-о! Молодца, Бравин! — Сказал Мишин, прикуривая. — А то все пьют с похоронным видом. Хоть один какой-то тост сказал. Пусть эта водка не будет последней! Пусть, когда нибудь сядем вместе в мирной обстановке и вспомним за бутылочкой, как сидели вот здесь, в этой заднице и на зло духам пили ихнею же водку. Назло всем смертям!

— За удачу!

— За нас!

Заметно опустевшая бутылка вернулась к сержанту.

— Тут ещё каждому по глоточку. — Прикинул он. — А вот сейчас, можно молча… За погибших ребят. За тех, кто слёг навсегда… Но не согнулся.

Он приложился к горлышку. Бутыль пошла на второй круг. Стало глазу приметно, что ребят отпустило. Нервянка, что держала тело в тонусе, ослабила вожжи. Это было хорошо, и допустимо, правильно. Ведь никто не собирался упиваться. Бесславная кончина вражьих «кротов» была живописуемо наглядна. Бытует мнение, что чужой опыт никого ничему не учит. Здесь можно согласиться, если речь идёт о мирной текущей жизни, где уроки извлекаешь методом собирания своих шишек. Собственные шишки более убедительней чужих, но данная практика не применима к войне. Тут, наоборот, чужой опыт — само откровение. Потому что тут ошибки не положишь в багаж знаний. Любая из них чревата смертью, а чужая смерть, уже есть урок.

— Как там, вообще… На гражданке? — Вдруг спросил Мишин.

Спросил, не обращаясь кому-то конкретно, но в итоге взглянул на Бравина.

— Хреновато. — начал Валёк. — Инфляция… Зарплату на заводах задерживают…

— Да я, не об этом. Девчонки как? Ходят в мини-юбках?

— Ходят. По-разному.

— Понятно.

Состояние расслабленности, дым сигарет понуждал вести разговор. Незатейливый и простой.

— Устал я. — Продолжил Мишин. — Обрыгло мне тут всё. Вроде два года, а как будто всю жизнь здесь. Бабьего тела хочется… До ломоты в яйцах. Счас бы на самую страшную залез… Я на гражданке не имею такую… Чтоб ждала. До армейки кобелил с разными. Так… Средние сорта. А вот одну, вспоминаю здесь всегда. Старше меня была. Разведёнка. Дочку растила. Ну, мы ребёнка, в садик, а сами, бывало, такой пилотаж устраивали… Простыня в узлы сбивалась. Страстная была… Оксанка…

Мишин поджёг новую сигарету, настраиваясь на продолжение.

— А потом выяснилось, что есть у неё мужик. То есть никуда, в принципе, не ушёл, как она пела… Всё это время сидел. То ли хату обнёс, то ли ещё чё… Ну так вот… За неделю до его звонка, она мне всю правду и выложила. Дескать, в последнее время, жила с ним как кошка собакой. Думала уже уходить к матери, ведь хата же его. А тут ему срок впаяли, ну и осталось как есть. И письма из зоны такие нежные писал, прощения, типа, за всё просил. Я ей говорю: «Ксан, смотри сама… Я готов, тебя взять с ребёнком. Хата его? Пусть живёт. Пойдёшь ко мне? Моя мать, не вопрос! Утрясём». А она «Ой, не знаю. Страшно. Он же оттуда. Вдруг будет угрожать мне, ребёнку?» Я ей: «Успокойся! Этот вопрос я решу сам. Для меня — тюрьма, не авторитет. Перетрём рамсы по мужски». А она: «Не знаю, я подумаю». Вышел он, значит. Мне показали его. На серьёзного каторжанина не тянет. Ни видом, ни духом. Так… Соплёй перешибить… Ну, думаю, даже селивановских подключать не надо. Сам разрулю. Звоню ей через день: «Ну что, решила?» А она мне откат. Типа, прости, я мол, оказывается, его люблю. И трубку ложит. У меня, понятно, говно кипит. Ну, думаю, пойду, обоих уроню. И чуть было не сорвался. Ладно, сообразил: дочка у неё сейчас дома, нельзя. А потом, на улице их встретил. Они меня не видят, я их вижу. Сладкая парочка. Идут, смеются, и девочка с ними. Ксанка светится вся счастьем. И что меня убило, знаете, она нисколько не притворялась. Такие вещи считываешь сразу. Вот… Забухал я тогда. Не думал, что из-за бабы расклеюсь. А потом… Потом отпустило. Как-то встретились, однажды. Поговорили, просто так… Как старые знакомые. Прости, говорит, девочке нужен отец. Она, то есть дочка, значит, к отцу так и льнёт. Ни на шаг не отходит: «Папа, папа!» Я ей: «Что ж, ладно, что было, то уплыло». Вот такая байда… Нравилась она мне. И вспоминаю только её. Больше некого.

— А я уходил, — начал о себе Миша Залужский. — Свою жену оставил на пятом месяце…

Внимание слушателей переключилось на Липецкого.

— Ух, ты! — Встрепенулся Мишин. — Липецк, ты женат?! Когда успел? Ничего себе…

— Я ведь, не в свой срок пошёл. Мне неделю назад двадцарик стукнул. Учился долго… В политехническом… Пока учился, там и с женой познакомился. Батя её… Ректором там… Он мне: «Давай, пошепчусь кое с кем, тебе продлят отсрочку» Я ему: «Что ж, я в тридцать лет пойду?» А он: «Не пойдёшь, там ещё раз переиграем. Или же, Светланка второго родит. Вопрос и закроется»

Липецкий улыбнулся. Он не тянул на двадцатилетнего. Худое, веснушчатое лицо, длинные руки. С виду подросток-акселерат.

— Я ему: «Спасибо, Савелий Петрович, я уж лучше быстренько схожу и назад!» Жена, когда прощались, говорит: «Отпиши мне сразу, из той части, где будешь, чтоб я знала куда писать». Я, пока да куда… Два дня в какой-то перевалочной дыре менжевали… Думал, доберусь до части, напишу. Какой там. Сначала Моздок, а потом сразу сюда. А здесь гляжу, почтальоны долго не живут.

— Жалеешь, что сюда попал? — Спросил Мишин бесцветным голосом.

— Испугался сначала. Было такое… Неожиданно всё получилось. Покупатель нам плёл про Приморский округ. Вы, говорит, вэвэшники, на курорт едете. А потом, взял нас и слил капитану Скорбеву. А тот нас в Моздок… Там всё и выяснилось.

— Суки. — Пробурчал Мишин.

— Сейчас уже не страшно. Наверное, страх свой в первом бою оставил. — Залужский улыбался открыто.

Алкоголь способствовал приподнятому настроению.

— Не бзди, Миша Липецкий! Правильно же назвал? Миша? — Сержант хлопнул себе по колену. — Вот разгребём этот чеченский муравейник, почту восстановим, отпишешь своей. Только не пиши, что геройски воюешь в Чечне, а то родит ещё раньше срока.

Последние слова Мишина вызвали смех у бойцов. Эйфория весёлости овладела этой небольшой группой. Группой из шести человек, что ещё пятнадцать-двадцать минут назад нажимали на курок и убивали себе подобных. Сейчас приплюснутое состояние, подогретое водкой, приглушало в них военный бзик. Однако, дверь, не без оснований оставалась под прицелом глаз и автоматов.

Черная жесть, лютая жесть, что была в них совсем недавно, ушла куда-то. Даже не ушла. Просто забурилась глубже, в отдалённые закрома души. Ведь верно замечено.

Однажды рождённый зверь, не гибнет. И уже не погибнет в тебе никогда. Жуткая казнь последнего боевика не была показательной. Она была проявлением гнева. А сначала, даже никто и не думал, что так выйдет.

— Разговаривать будем? Или будешь злить меня? — Спросил его тогда, Мишин.

Кинжал красноречиво плясал в его руке.

— Буду… Я всё скажу… Не убивайте.

Абсолютнейший антипод горцам. Русый волос, вместо щетины редкая поросль, белёсые брови, а ещё акцент… Как растягивают русский язык эстонцы, латыши.

— У-ва-ау! — срисовал эти данные Мишин. — Дружественная Прибалтика на тропе войны! Или я ошибаюсь? А?!

— Да, я с Таллина. На этой войне случайно… Я бывший спортсм-мэн. — Вытянул он последнее словечко через «э».

— Как же, ты, спортс-мэ-эн, — передразнил Мишин, — Очутился здесь. Случайно? А хочешь, угадаю твой вид спорта. Биатлон! Угадал, нет?