Башня Волверден

— Пойдемте, милочка, — шепнула миссис Уэст, но Мейзи осталась на месте.

— Трижды скреплена была башня Волверден, — продолжала старуха монотонным, вибрирующим речитативом. — Трижды укрепили башню душами дев, противу натиска людского или дьявольского. В основании укрепили ее противу землетрясения и разрушения. На вершине укрепили ее противу грома и молнии. В середке укрепили ее противу бури и битвы. Так бы и простояла башня тысячу лет, кабы недобрый человек не поднял на нее дерзновенную руку. Ибо гласит стих:

Старуха помолчала мгновение, затем, воздев костлявую руку в сторону новехонькой постройки, продолжила тем же голосом, но на этот раз с исступленным злорадством:

Договорив, старуха заковыляла прочь и уселась на краю подземного склепа, расположенного неподалеку, по-прежнему не сводя с Мейзи Льюэллин странного, любопытного взгляда — примерно так изголодавшийся пожирает глазами еду, выставленную в витринах.

— Кто она такая? — спросила Мейзи, охваченная неясным ужасом.

— Да старая Бесси, — отозвалась миссис Уэст, с видом еще более виноватым (на этот раз за церковный приход). — Она вечно здесь околачивается. Заняться-то ей нечем: Бесси уличная нищенка. Видите ли, ежели церковь расположена в пределах поместья, приходится смириться с неудобством; в остальном это так живописно и романтично, прямо-таки в старом феодальном духе! Дорога к церкви считается открытой для общественного пользования, так что поневоле приходится пускать всех и каждого; а уж старуху Бесси отсюда силком не выставишь. Слуги ее боятся. Называют ведьмой. У нее недобрый глаз, и она доводит девушек до самоубийства. Но слуги все равно задабривают ее серебром, а она предсказывает им судьбу — каждому сулит должность дворецкого. У нее в запасе полным-полно кошмарных россказней про церковь Волверден — от них кровь стынет в жилах, милочка, все про древние суеверия да убийства, и все такое прочее. А самое худшее в том, что истории эти чистая правда.

В общем, своеобразная личность. Мистер Блейдз, антикварий, души в ней не чает; говорит, что старуха Бесси последний живой кладезь народного фольклора и истории прихода. Но мне лично это все не по вкусу. «До слез трогает», как говорят у нас в Шотландии. Слишком много погребенных заживо, знаете ли, милочка; не по мне эти ужасы!

Дамы повернули назад, к резной деревянной покойницкой, одной из древнейших и изысканнейших во всей Англии. Поравнявшись со склепом, у дверей которого расположилась старая Бесси, Мэйзи снова обернулась полюбоваться на готические сводчатые окна хоров в раннеанглийском стиле и на еще более древнюю орнаментальную кладку с выступами — части разрушенной часовни Норманнской Богоматери.

— До чего прочная постройка! — воскликнула девушка, поднимая взгляд к аркам: только они одни и устояли перед яростью пуритан. — И впрямь кажется, что церковь простоит вечно!

Старуха Бесси наклонилась к самым дверям склепа, словно нашептывая что-то находившимся внутри. Но при этих словах она подняла взгляд и, повернувшись иссохшим, морщинистым лицом к владелице поместья, прошамкала сквозь немногие сохранившиеся, похожие на клыки зубы, старинное местное присловье: «Брэдбери крепко сложен, Волверден надежен, церковь Хэттон глаз не отвесть!»

— Пойдемте отсюда, вздрогнув, — проговорила Мейзи. — Старуха меня пугает. Зачем она нашептывала что-то у дверей склепа? Мне она не нравится.

— Милочка моя, — отозвалась миссис Уэст не менее испуганно. — Сознаюсь, что мне самой она не нравится. Как бы мне хотелось от нее избавиться! Я уж пыталась убедить ее переселиться в другие края. Полковник предложил ей пятьдесят фунтов и славный домик в Суррее, пусть только уедет — такой страх она мне внушает; но старуха и слушать не захотела. Сказала, что должна сторожить тела своих покойников; это совершенно в ее духе, видите ли: этакий современный упырь, выродившийся вампир! и от тел ее покойников, погребенных в церкви Волверден, ни одна живая душа ее не прогонит.

К ужину Мейзи надела белое атласное платье в стиле ампир с завышенной талией, низким вырезом и цельнокроенным корсажем: по-детски трогательная простота покроя изумительно шла к ее нездешней, странной красоте. Девушка имела немалый успех.

После ужина настал черед «живых картин». В качестве постановщика и режиссера выступал некий прославленный член Королевской академии, а актерами явились по большей части приглашенные гости.

Первая картина, как Мейзи узнала из роскошной программки, называлась «Дочь Иеффая». Воспроизведению подлежал тот трагический эпизод, когда обреченная дева покидает отчий кров вместе со своими прислужницами, дабы в течение двух месяцев оплакивать свою чистоту в горах, прежде чем исполнится страшный обет, принуждающий Иеффая послать дочь на костер.

Мейзи подумала про себя, что для праздника сцена эта чересчур торжественна и мрачна. Но знаменитый Академик питал склонность к такого рода тематике, и композиция его, вне всякого сомнения, была исполнена исключительного драматизма.

— Настоящая симфония в белых и серебристых тонах! — заметил мистер Уиллс, известный искусствовед.

— Как ужасно трогательно! — сказали большинство юных девушек.

— Слишком уж напоминает россказни старой Бесси, верно, милочка? — тихо шепнула миссис Уэст, наклонившись к девушке со своего места, через два ряда от Мейзи.

На сцене, чуть сбоку, перед самым занавесом, стояло пианино.

Перерывы между картинами заполнялись песнями, которые, со всей очевидностью, подбирались в строгом соответствии с торжественно-мистическим настроем картин. Актерам-любителям обычно требуется много времени на подготовку, так что музыка оказалась весьма уместна; во всяком случае, задумано было неплохо. Но, размышляла про себя Мейзи, неужели устроители не смогли подобрать для рождественского вечера песню повеселее, чем «О, Мэри, ступай и позови коров, и позови коров, и позови коров, к песчаным дюнам Ди». Ее собственное полное имя было Мэри; именно так девушка подписывалась в официальных документах, и тоскливое эхо последней строчки, «Домой ее не жди», неприятно звенело в ее ушах вплоть до самого конца вечера.

Вторая картина называлась «Принесение Ифигении в жертву».

Постановка не оставляла места критике.

Исполненный сурового достоинства отец, стоявший рядом с погребальным костром, по виду нимало не растроганный; жестокие лица жрецов; трепещущая фигура обреченной царевны; равнодушное любопытство и пытливый интерес героев в шлемах, наблюдающих за происходящим для них принесение девственницы в жертву было не более чем тривиальным эпизодом ахейской религии — все было аранжировано Академиком-режиссером с непревзойденным искусством и исключительной выразительностью. Но больше всего Мейзи очаровала группа дев-прислужниц в ниспадающих белых хитонах: в этой картине они выглядели куда импозантнее, нежели в качестве свиты злополучной красавицы-еврейки. Две из них приковали к себе внимание гостьи — две девушки, само воплощение изящества и одухотворенности, в белых одеяниях до полу, не соотносимых с определенной эпохой или страной, застыли у самого края сцены, в правой части картины.