Этот, с верхнего этажа (СИ)

Санта постоянно рядом, и это начинает немного раздражать. Том ощущает, что нравится ей и что ей катастрофически не хватает мужского внимания: возраст такой, семнадцать, когда у любой уважающей себя и хоть немного симпатичной девушки должен быть парень. Санта симпатичная, и Тому мучительно жаль, что она не привлекает его.

— Я должен тебе кое в чем признаться, — наконец не выдерживает Том, решаясь завести этот разговор после школы, когда они, как и обычно, вдвоем идут домой. Санта смотрит на него, едва ли не всем корпусом развернувшись, и наверняка ждет чего-то вроде «Ты давно мне нравишься, а я стеснялся сказать». Прости, девочка, придется разочаровать тебя; и Том вздыхает, прежде чем сказать: — Дело в том, что мне не нравятся девушки.

— Оу… — Санта обескуражена, кусает губы и не знает, как реагировать. Томас смотрит на нее искоса только один раз, а потом утыкает взгляд под ноги, на пыльный асфальт — очень давно уже не было дождя. Ему хочется попросить никому не рассказывать, но Санта и так не похожа на сплетницу, поэтому его тайна, скорее всего, будет сохранена. — И как ты это понял?

Он пожимает плечами: как тут объяснишь человеку, который никогда не был в такой же ситуации? Он с минуту подбирает слова, потом признается:

— Ну а как ты понимаешь, что тебе не нравится архитектура Ренессанса, зато ты обожаешь готику? — оперировать этими понятиями Тому неудобно, он даже не уверен, что в период Ренессанса была какая-то особая архитектура, но Санта его понимает. — Вот, короче… Теперь ты знаешь, — он пожимает плечами и засовывает руки в карманы.

Разочарование, которое испытывает Санта, чувствуется за версту.

Она все-таки рассказывает. Не на следующий день, и не через один — проходит целая неделя, прежде чем Том замечает на себе странные взгляды одноклассников, прежде чем начинает прислушиваться к глухому шепоту за спиной. Санта общается с ним по-прежнему, но эту тему они больше не поднимают, однако неловкость висит между ними невидимой стеной и Том не делает ничего, чтобы эту стену преодолеть.

Подростки в школе — опасные люди, Том отлично знает об этом не только по своему прошлому опыту, но и по фильмам и сериалам, так что он заранее готовится отражать нападки и, может быть, драться. Всякий раз проверяет стул и парту, прежде чем сесть, озирается по сторонам перед тем, как зайти в туалет, но… ничего не происходит. Так странно — они пошептались, а потом перестали, как будто нашли себе занятие поважнее и гей в классе — это ничего особенного. Том поначалу не может в это поверить, а потом наконец выдыхает с облегчением. Удача, на которую он даже не рассчитывал.

Еще большая удача подворачивается неожиданно, когда он знакомится с Патриком.

Патрик уже не школьник, он в колледже, здесь у него учится младший брат — еще совсем мелкий, с ним Том не знаком. У Патрика есть друзья из старшеклассников, от них же он и узнал про Тома. Том не знает, как распространяются слухи, не знает, что именно о нем говорят, но ему на это наплевать, потому что Патрик оказывается удивительным.

Впрочем, «удивительность» Патрика долго не держится. Он требует от Тома слишком много, не хочет считаться с тем, что ему семнадцать и опыта у него совсем нет, и Том чувствует себя униженным всякий раз, когда они прощаются по телефону или вживую. Утешает себя тем, что это ничего, это — опыт, без которого попросту не обойтись. К тому же с каждым отрицательным эпизодом у Тома появляется еще один повод поболтать с Дойлом, который новость об ориентации Тома воспринял на удивление нормально. Санта случайно проговорилась родителям, и Том думал, что после этого больше его не пустят на порог этой квартиры, однако вышло совершенно наоборот. Дойл то ли имел образование психолога, то ли просто оказался толерантным, но Томас мог поговорить с ним о чем угодно и достаточно откровенно. Он нашел в Дойле отдушину, которой не было больше нигде — ни один друг Тома не мог выслушать и поддержать его так, как это делал отец Санты. А о родителях и говорить не приходилось: до них слухи пока не дошли. И слава богу.

— Хочешь, проведем эксперимент? — говорит Дойл, заставляя Тома судорожно сглотнуть. Сковорода за спиной мужчины шипит вдвое сильней обычного, и Том боится, что он отвлечется на готовку, уберет руку с плеча, но Дойл этого не делает. И тогда Том краснеет. Ему кажется, что мужчина отлично понимает, какие эмоции парень испытывает по отношению к нему лично.

«О Боже, о Господи…» — Том видит его лицо совсем близко, так близко, как даже представить не мог, чувствует хорошо знакомый запах мужского одеколона, и понимает, что даже шевельнуться не может, потому что боится спугнуть момент. Как он потом будет смотреть Дойлу в глаза и как он будет смотреть в глаза Санте?.. Да какая разница! Их губы встречаются, и Том закрывает глаза.

О, это совсем не так, как было с Патриком. Кто-кто, а Дойл умеет целоваться, знает, что нужно делать, никуда не торопится, и он ни капли не эгоистичный. Его язык осторожно касается губ, погружается глубже в рот, Томас краснеет еще сильнее — стесняется и волнуется, как самый настоящий подросток. Его голова приятно кружится от переизбытка эмоций… или от сжимающихся на горле пальцев — Том не понимает, ему нравятся эти властные прикосновения, и он не собирается заканчивать их… не собирается… не….

Его прошибает как электричеством, сила неожиданно появляется в руках, и Том отталкивает от себя Дойла. Из его рта вырываются какие-то слова, но сам Томас их не слышит, не может услышать. Он ошалевшими глазами смотрит на Дойла, на языки пламени, которыми забытая на плите сковорода объята полностью, на огонь, которые уже перекинулся на обои рядом с плитой. Ему хочется закричать, чтоб Дойл обратил на это внимание, но он не может.

И вместо этого говорит:

— Я всё знаю, урод.

Он подходит на шаг, пока ошарашенный Дойл не пришел в себя, и снова толкает его в грудь. Теперь жар от горящих обоев чувствуется даже на расстоянии, и Дойл наконец замечает пожар. Он оглядывается, начинает суетиться в поисках огнетушителя или чего-то еще, но Том перегораживает собой выход из кухни, сопротивляется толчкам Дойла, не выпуская его. Вернее, это тело Тома сопротивляется, сам он в немом ужасе сжался внутри своей головы и слабо барахтается, пытаясь опять, как когда-то давно, в полузабытом сне, вернуть себе контроль над собой же.

«Перестань! Ну, перестань же! Здесь пожар, ты что, ослеп?! АЙЗЕК!!!»

========== Айзек ==========

Помнишь? В самом начале я говорил тебе: не ищи со мной встреч, не вмешивайся в мою жизнь, не пытайся понять. Помнишь? Я говорил… Но ты — не послушал. И я догадываюсь почему. Когда мне было, как и тебе сейчас — семнадцать, я был таким же. Ну, или почти. Неуправляемым, неуравновешенным, сам в себе и сам по себе. Но, в отличие от тебя, у меня была цель, и я ничего не боялся. Ни черта, ни дьявола, ни господа-бога. Я хотел стать кем-то большим, чем просто парень по имени Айзек Хоровец. И мне было абсолютно плевать на то, что обо мне могут подумать. У родителей была своя жизнь — я никогда не был хорошим сыном. Друзья… Мне они были не нужны. Любая привязанность — это якорь, который тянет тебя назад. Так я думал. Меня ненавидели и презирали, считали выскочкой и справедливо опасались связываться. Я не был против. Меня все устраивало. Слава, деньги и власть — вот то, чего я жаждал. Казалось, у меня на руках были все карты, чтобы уж точно сорвать джекпот. Но всегда есть подвох: судьба раскладывает Таро. В финале мне выпал фул-хаус…

Я был талантлив, почти гениален, я славился своим упорством и упрямством, и я мог найти подход к любому человеку, если мне это было нужно. Да, я вырос отличным манипулятором. Из-за меня мать работала на двух работах, а Китти не пошла учиться в художественную школу, как она хотела. Я убедил ее, что художницей ей никогда не быть, а вот бухгалтером — да. В итоге она бросила школу, вышла замуж, и к моменту моей смерти была беременна уже вторым ребенком. Ей тогда едва исполнилось восемнадцать. Что касается отчима… С ним я вел себя вообще как последняя скотина. Один раз, случайно узнав его секрет, я до последнего шантажировал его им, выуживая солидный гонорар за свое молчание. Этот парень мечтал заниматься политикой, но даже больше политики и моей мамы он любил шлюх. За что и поплатился — в прямом и переносном смысле.