Non Cursum Perficio (СИ)

-Да! А лежать, захлёбываясь кровью, с порванными без озона лёгкими! – Алия сжала губы в тонкую линию, скрипнув зубами. – Так, как лежала Элен Ливали! А я ждала её внизу, у подъезда... Я даже не думала, что моя мама, Мария, что мазала руки розовым маслом и всегда совала конфеты этим детям никельщиков, может… так… с живым человеком, с нашей любимой светлой девочкой…

-Ваша светлая девочка до этого вполне триумфально шествовала по трупам в хорошеньких синих туфельках с багряным крапом, и тебя это не смущало, Селакес. Или я что-то не так говорю? Или я где-то не прав? – в голосе Рыжика был сладкий мёд, такой отвратительный, что Алия вся передёрнулась. Помедлила. Прошептала:

-Ррыжик, я не всегда была первой принципалкой. Тогда Ливали была в ореоле невинности и чистоты – для меня… и для всех девчонок из Кирпичного. Она была идеалом, которого никогда не касались ни кровь, ни грязь. Мы не знали, из каких немыслимых трущоб, подворотней, дебрей выбралась, выбилась Элен. Она… очень умело обращается с информацией. И при этом никогда не лжёт. Ливали это просто не нужно.

-Ну да, – тоже помедлив, откликнулся Рыжик, отрываясь, наконец, от созерцания перипетий паучьей жизни и глядя на Алию. – Понимаю. Ты полагала Элен святой и беспомощной – и на эти святость и беспомощность замахнулась твоя мать?..

-Да. Да! Мы часто ссорились, я говорила, мама была очень авторитарной, бескомпромиссной, властной… но я всё равно любила её. Хотела её потихоньку перетянуть на сторону уз… – Алия подобрала под себя ноги, натянув на колени подол измявшегося платья, словно ей было зябко в этой залитой солнцем кухне. Словно вновь поднимался туман…

-И этот поступок… Я увидела, как они с Ириной стоят над Элен, прямо в её крови, и как мама собирается потрогать Ливали ногой, чтобы проверить, жива она или уже нет. Мир треснул, Рыжик. И рассыпался, и пропали запах розового масла и все хорошие воспоминания о том, как она нам с Лилкой косы расчёсывала после мытья, и как мы ходили по воскресеньям в парк за Стеклянный мост, кормить уток старой булкой и есть сладкую вату на палочках… Там была не моя мама. Чужая женщина. Мария Селакес. Моя мама… не могла убить Элен Ливали. Я… не могла убить свою маму. Это ошибка… ошибка… – Алия тяжело всхлипнула; она была уже там, в луговом колодце того дня.

Высокие лестничные пролёты с дрожащим светом тусклых жёлтых ламп; идущая вверх по ступенькам растерянная, угловатая девочка-подросток с двумя хвостиками на макушке… Странный, как будто бы медный запах. Голоса. Звук падающих капель. Эхо. Предчувствие беды… Красные туфельки бесшумно ступают по истёртому дощатому полу – туда, где звучат голоса и что-то капает.

Чуть приоткрытая дверь. Сразу по глазам – очень много красного. Как будто на полу разбили банку с густым клюквенным соком, или, может быть, с вишнёвым соком, вот только он так не пахнет… В этом красном – клочки белизны: тонкие кружева, льняные волосы, раскинутые руки; искажённое страданием, обращённое вверх белое лицо, всё в красных кляксах. Кляксы почему-то берутся сверху, удивилась девочка. Это кровь… и она из лампочки капает… а там внутри тлеет и, кажется, извивается ниточка накала – словно червь во всё ещё живом сердце…

Осколок голоса, знакомого:

-…дрянь живучая. Пни её на всякий случай, Мария.

-Будет знать, как чужих детей уводить… Гаммельнский крысолов, блядь, – другой голос, произносящий совершенно неправильные слова. Злые слова, слова-осколки, слова-бритвы…

Девочка делает шаг вперёд. Красное и белое странно кренится набок; тонкие пальчики с «взрослым» алым лаком на ногтях вцепляются в косяк двери. Два женских лица, одинаковых из-за выражения брезгливого любопытства, торжества и опаски. Солоно пахнет кровью, звенит нить накала в красной лампе…

-Алия?.. – то, как она повернулась к ней – суетливо, напуганно – это было и обвинением, и приговором. Застигнута с поличным на месте преступления, как говорят в детективных романах.

Девочка видит, как мир рассыпается на кусочки. Как меняется – от растерянности к злости – красивое лицо, так похожее на её собственное. Нет, этого не может быть… Чужая женщина, что убила Элен Ливали, превратив её в неподвижную, осквернённую, разбитую на белые черепки фигурку ангела, шагает к девочке. Протягивает руку, начинает что-то говорить…

Разряд молнии. Как будто с треском порвали ткань: это рухнуло то, что было раньше жизнью Алии Селакес. Как кровь из рассечённой артерии – шквал чистой энергии, горестный крик, рука, в отчаянии сметающая всё, всё на своём пути, но бессильная стереть застилающие глаза слёзы…

Девочка просто спасалась. От кого? И спаслась ли?..

…Алия Селакес не плакала. Даже не шевелилась: неподвижная, безмолвная, неодушевлённая, она сидела на стуле, выпрямившись в струнку. Но в тишине Рыжик отчётливо видел и слышал то, что случилось давным-давно и что до сих пор продолжает происходить в душе Алии. Большие часы на стене, украшенные по традиции трамвайщиц какими-то тряпочками, лоскуточками и бинтиками, отзвонили полдень. И лишь на их звук Алия, словно еле выживший пассажир-опоздашка, вслепую выбралась из лугового колодца памяти. Глубоко вдохнула запахи сегодня: молоко, пыль, апрель, герань на окнах. И не сразу поняла, что Рыжик стоит рядом, и его узкая прохладная ладонь лежит на её плече, так легко и естественно, как ложатся на землю тени от облаков.

-Я был не прав, когда говорил, что мёртвые не прощают. Она простит тебя, – тихонько сказал Рыжик, чуть сжав пальцы. Алия неуверенно посмотрела на него снизу вверх карими глазами – в них прошлое отражение белого и красного постепенно сменялось отражениями интерьера кухни и собственно Рыжика. Переспросила придушенно, не вполне понимая:

-Что?..

-Твоя мама простит тебя, Алия… когда вы встретитесь. И я уверен, что местом этой встречи будет никакой не девятый круг ада. Главное, чтобы ты простила Марию Селакес…

Алия прерывисто вздохнула; хотела заговорить – и не смогла, лишь молча кивнула головой, соглашаясь. Всё, что было изорвано и разбито когда-то… Алия поверила: это можно починить. Только надо сильно-сильно захотеть и постараться.

-Тебе надо отдохнуть, впереди Церемония открытия вод, которая длится до полуночи… да и мне, честно говоря, тоже, – Рыжик потёр царапину на подбородке, еле слышно чихнул – от его пальцев почему-то пахло розовым маслом. Такой знакомый аромат… Он влетел в кухню, словно бумажный самолётик со словами любви на крыльях, брошенный чьей-то знакомой рукой за мили и ветры отсюда. А может быть, как алый луч солнца – предвестник заката и встречи. Этот аромат роз, словно воздушный поцелуй, остался на коже, заставив Рыжика задохнуться от предчувствий и развернуться на запад подобно намагниченной стрелке золотого компаса. Рыжику захотелось, чтобы запах роз стал осязаем – и тогда он смог бы зарыться в него лицом, как в ткань брошенного на край постели красного платья, как в густые чёрные волосы. И поверить в то, что…

-Ррыжик… эй, что с тобой?.. – Алия испуганно накрыла ладонью уже начавшие безвольно соскальзывать с её плеча пальца Рыжика. И вздрогнула – до того они были холодными.

-Сегодня будет очень кровавый закат, Алия, – тихо прошептал Рыжик, и от этого шёпота у девушки внутри всё как будто схватилось льдом и заиндевело. – Я чую это кожей. Сегодня ещё до конца дня я проложу свой последний шов…

-Не надо! Не говори так! – Алия вскочила, сжав ледяные пальца Рыжика в своих руках, не желая выпускать, пытаясь согреть. – Церемония открытия вод подчинена жёсткому регламенту уже многие столетия, и даже противоборствующие стороны складывают оружие в этот день… Я буду рядом с тобой, я не оставлю тебя, Рыжик. Я… я помогу тебе шить, если тебе будет трудно, или больно, или страшно. Ведь ты…

-Я очень устал, Алия, – еле слышным, вылинявшим и бесцветным голосом прервал её Рыжик, и посмотрел девушке в глаза из-под упавшей на лицо длинной косой чёлки. – Пойдём на крыльцо что ли, там скамеечки есть и солнышко греет. И может быть, там не будет…