Современная болгарская повесть

Боцман и Илийчо подняли капорту, на которой лежал труп Паско. Труп медленно начал сползать и упал в воду, ногами вниз. Покачиваясь, он опускался все глубже и глубже.

Когда подняли Мишка, Илийчо вспомнил о флаге, который не спустили, замахал рукой в направлении мостика, где тотчас взвыла сирена. Бык яростно замычал и сильнее заметался в клетке, ударяясь боками о прутья; труп Мишка стремительно сполз по капорте и опускался, словно торопился найти Паско в морской пучине… Моряки молчали, лишь некоторые плакали, но не о погибших, нет! Они плакали о своей собственной нелепой и тяжелой жизни, от безысходности.

…Солнце зашло, смеркалось, всходила луна. Подымалась она необычно: прямо из воды, кроваво-красная, огромная. На горизонте она чуть задержалась, похожая на мину с обломанными рогами; темные пятна на ней напоминали пятна засохшей крови.

Между кораблем и луной лежало бескрайнее пространство, озаряемое кровавым светом, и, затуманенное испарениями и съедаемое сумерками, оно казалось напоминанием конца света…

Потом луна поднялась и звезды растаяли. Страшный мертвенный сумрак залил корабль, обозначил видимые пятна и тени, и моряки снова почувствовали себя беззащитными, как под прицелом…

Со стороны кормы послышалась соловьиная трель: Илийчо робко подул в окарину. Далеким и жалостливым повеяло от этих звуков, но у людей не хватило сил переносить и эту боль, и кто-то сердито крикнул:

— Да замолчи ты там!

Всем стало неловко от этого крика.

— Я спрячу ее, уберу… Ах ты, черт возьми! — сконфуженно бормотал Илийчо.

У клетки с быком Жельо говорил Дичо:

— Я считаю тебя своим человеком, салага… И слушай, что я тебе скажу: если бы не было этих швабов, ничего бы не стоило тихонько пробраться на мостик, а его — за горло: «Поворачивай назад, сволочь… Наша жизнь — не твоя жизнь! У тебя ничего нет на этой земле, а у меня есть!..» Тяжело мне, салага! Половину земного шара исходил, за молодца считал себя, а здесь молокососы и эта сволочь Шульц мной командуют! Они хотят, пусть рыб кормят — мне что, а почему я должен кормить?

Очевидно, занятый какими-то своими мыслями, Дичо отозвался рассудительно:

— Как-то на миноносце сделали обыск и нашли у парня книгу. Какую — неизвестно, но запрещенную. Опасную! И — понятное дело. Смирный был человек, звали Ставри. Мичманы схватили его под мышки и держат, словно он мина или торпеда и, если его отпустят, так сразу он и взорвется, а корабль взлетит в воздух… Капитан разбил ему нос… А тот: «Бейте меня, — кричит, — бейте, все вам зачтется!..» Я тогда так дрожал, что капитан, обходя строй, заметил, заподозрил что-то, велел обыскать… Ничего не нашли, но сунули и меня в карцер — так, на всякий случай…

В жидких сумерках надстройка с огромной трубой и орудиями на ней казалась заброшенным домом.

Можно было различить дуло автомата за плечом часового.

— Отвалялся я положенные мне три дня, — продолжал Дичо, — времени для размышлений хватало… Все допытывался у самого себя: какая это была книга, что перевернула корабль вверх дном, и что в ней было такого страшного для господ?.. Потом уж мне помогали добрые люди: не одну — двадцать книг прочел! И считай, до этого я не жил — только ходил по свету да искал свое место в нем. Как из глубины выплыл и смотрю — солнце, небо, свет!.. Силой согнали нас сюда, и только силой освободимся мы отсюда. Понятно?

— Э-эх, Дичо, — вздохнул плотник, — я и в Салониках знал путь, хотел сбежать, да ведь потом с лихвой отыграются на детях и жене… Так-то вот, не плачет мать Бежка, да плачет мать Стоежка^[24].

— В Салониках нельзя, — заметил Дичо. — Где скроешься в Салониках? Кругом поля. А нам надо в горы.

— К тому же и пистолеты у этих скотов, салага.

— Есть, покуда они у них. Понятное дело. Выбей у Шульца пистолет, что останется от того же Шульца?

— Ну, это так… А потом что?

— Потом — спускай шлюпку… Кто хочет — пожалуйста, кто нет — скатертью дорога! Курс — к берегу… в горы… А в горах сейчас много таких людей, как мы. Понятное дело.

Жельо догадывался, особенно в последнее время, что Дичо думает так же, как и он, и сейчас, когда убедился в этом, он и обрадовался и испугался.

— Страшно, — признался он.

— Кто говорит, что не страшно? О жизни идет речь.

Разговаривая так, они видели Илийчо, который слонялся взад-вперед у планшера, губы его шевелились, будто он читал молитву.

Вдруг Илийчо вздрогнул.

— Подводная лодка! — прошептал он, но этот исполненный ужаса шепот услышали все.

Затем уже истерически закричал:

— Братцы, подводная лодка!

Палуба бросила всех к планшеру, откуда взволнованный Илийчо указывал на море.

— Там! — задыхаясь, закричал он. — Там! Черное, круглое…

Но «там» была только вода.

Дикая ярость охватила всех — этот человек заставил их сердца замереть от страха.

— Протри глаза, дурень! Может, ты это видел? — Теохари поднес кулак к исказившемуся лицу Илийчо.

И в этот момент все увидели торпеду…

Много лет спустя Жельо рассказывал об этих трагических минутах:

«…Торпеда была похожа на большой челнок — бежит себе по воде и тащит за собой пену… Оцепенели мы.

Все бросились к шлюпкам! „Торпеда! Торпеда!“ — кричат. С бака кричат: „Торпеда!“ Немцы спереди, и те: „Торпеда!“ У трапа сбились в кучу — живое месиво, салаги, лезем, давим, материмся — наконец, задохнувшиеся, втиснулись наверх.

Корабль идет, а шлюпка на своем месте, привязана к шлюпбалке.

И что же оказывается? Торпеда прошла сзади и скрылась вдали. Перед нами море, залитое луной, пустое море, но в каждой тени — смерть притаилась!

И тут выскочила вторая торпеда! Чисто рыба, что ночью играет, выпрыгивая вдруг из воды, так и она. И прямо на нас!.. Поняли мы, обречены, приготовились к смерти, но — как видишь!.. Спешит эта торпеда к нам, и на каждого будто дуло наставлено. Закрыть бы глаза и не видеть смерти!.. Так уж случилось, что многие не выдержали, бросились за борт. Я же вцепился в шлюпку — надо было, почувствовал, схватиться за что-нибудь… Торпеда ударила точно туда, где были немцы: они сгрудились на передней палубе, что-то кричали и показывали в сторону шлюпки. Стоило торпеде коснуться борта, сверкнул свет, как при коротком замыкании, хлестнул взрыв, море ахнуло, и „Хемус“ остановился… Взрывной волной меня толкнуло в грудь, оторвало от балки, руки я разжал помимо своей воли… и понесло меня на ящик для поясов… (я как раз чинил его в этот день и думать не гадал, что разобьюсь об него); я успел прикрыть рукой спину, чтобы не перебило позвоночник. Пячусь я этак задом и вижу: немцы летят по воздуху, как перья на ветру, и переворачиваются так неспешно — кто вверх ногами, кто головой, кто боком… И все больше падают в воду… Долго падали, медленно… Я слышал и голоса их — словно издалека слышал, глухие, протяжные. А они звали на помощь!.. Сверху сполз ящик со снарядами и тяжело плюхнулся в воду. Поглядел я по сторонам — луна совсем низко опустилась и все спускалась, словно торопилась уйти… Поднял голову — бака спереди нет уже, ничего нет! Корабль узнать нельзя — вода плещет об обшивку палубы. Корма встала дыбом, и клетка с быком видна в небе, как на экране. Бык бьется в ней и ревет, будто с него с живого кожу сдирают, ноги застряли в решетке.

Пришел я в себя, слышу — пар свистит, будто огромная шина лопнула… И кто-то кричит во всю глотку:

— Сюда! Сюда!

Бросился я на тот голос, а там ведь другая шлюпка была. Ту, на которую мы надеялись, разорвало, от нее и щепки не осталось… А в эту забрался помощник капитана. „Сюда, — кричит, — сюда!“ Сам по в себе и не знает, за что браться, знай кричит. Все спешат втиснуться в шлюпку — кто карабкается по шлюпбалкам, кто уцепился за борта, — а она раскачивается, как колокол… Понимают, что без шлюпки не спастись, но никому не приходит в голову, что шлюпка сама-то не спустится.

И тут кто-то крикнул, да зло: