Современная болгарская повесть

Теперь он вспомнил о немецких артиллеристах: эта усиленная — охрана не была случайностью. И к лучшему!

Он надел синий китель с золотыми нашивками и вышел из каюты.

Сердитый голос Теохари раздавался по палубе:

— Все здесь? Кого нет? Где Мишок? Спиридон? Опять напились, сволочи!.. Найти… Дичо, тащи их сюда, чтоб им опротивела и выпивка и жизнь!

«Возмущаются, негодуют, но выполняют приказ», — с удовольствием отметил Сираков.

…Все были заняты делом. В работе чувствовалось какое-то недоумение, неверие, даже потрясение, однако все делалось как подобает. Стрелы подъемных кранов одна за другой легли горизонтально, закрепленные по концам. Над каждым складом моряки натягивали брезентовые навесы.

Жельо крепил уже натянутый брезент деревянными клиньями. Сираков остановился около плотника. Наблюдая, как наклоняется сильное тело, Сираков остро почувствовал разницу между собой и такими, как плотник. Грубые, в ссадинах руки Жельо отличались от изнеженных, с золотистыми волосками на тыльной части рук Сиракова. Плотник не вылезал из залатанной и грязной одежды, тогда как брюки Сиракова стараниями вестового Василева постоянно были со складкой. Однако нечто иное казалось сейчас важнее Сиракову: плотник злился, потому что не хотел плыть и считал этот рейс несправедливым, а Сираков примирился и, как всегда при отплытии, надел синюю форму. Почему плотник был против отплытия? Из страха? Нет. Он надеялся на лучшее будущее и не хотел рисковать, тогда как Сиракову все уже было безразлично.

Молчаливое присутствие Сиракова надоело Жельо, и он прекратил работу.

— Бью их, господин капитан, — зло проворчал он. — По голове бью, чтоб у них ума прибавилось!

— Это ты о чем? — спросил Сираков спокойно, но о неодобрением.

— Говори, не говори — все одно. Лес рубят — щепки летят…

Жельо оперся о ручку молота, вперив свой горящий глаз в Сиракова.

— Не нравятся мне эти сказки, — предупредил капитан.

— Так вышло, не спрашивают, нравится или нет… Не в лавочке — выбирай да кочевряжься. А если прикинуть, что получается? Есть такая сказка о глиняном кувшине, что пошел за водой… Второй раз «Хемус» в пути…

И он опять замахал молотом. Вбивал клинья по-своему: один сильный удар, два — послабее…

Сираков отошел к клетке с быком. Скотина, качнувшись, нехотя подняла зад и, постояв на коленях, оперлась на передние ноги, в налитых кровью глазах были ненависть и страх. Сиракову вспомнилось, что золотая медаль, которой этот бык был награжден на какой-то выставке, лежит в ящике его стола рядом с железным крестом и пистолетом…

Сираков медленно направился к шлюпочной палубе и еще по пути услышал, как вездесущий Паско говорил быку:

— Не нравится матросить. Ну, что ты… Коли мы не можем от этого избавиться, то тебе и подавно! Тебе бы сейчас телочку!

Бык фыркнул.

— Эй, бай Жельо, понимает, кажись, меня бычок-то! Понимает! До ушей расплывается, чуть услышит о телочке. Надо же!

— Салага, — снисходительно протянул Жельо.

«Святая простота», — по-своему истолковал эту сцену Сираков, поднимаясь по железному трапу. Здесь были Шульц и Роземиш. Шульц то ли почувствовал какую-то неловкость, то ли не мог скрыть свою неприязнь к Сиракову, но, не дождавшись, пока капитан подойдет, ушел в каюту. Роземиш, наоборот, излучал дружелюбие, его бисерные глазки стали похожими на блестящие шарики.

— Хорошая погода, — произнес он угодливо. И добавил, идя рядом с Сираковым: — Жарко… очень жарко… Оживление перед дорогой. И конечно (он кивнул вниз, на матросов), подтрунивают друг над другом. Есть глубокий смысл в том, что мир поделен на две половины… в нашем случае — на две палубы…

И поскольку он не отходил, Сираков спросил, все ли немцы на корабле.

— Шульц! — крикнул Роземиш. — Господин комендант спрашивает, все ли наши на корабле?

Шульц отозвался из помещения:

— Думаю, да… Отсутствуют двое болгар, а третий пошел их искать…

Вслед за Сираковым Роземиш вошел в — каюту и, не забыв спросить: «Разрешите?» — подставил шею под жужжащий вентилятор. (Наконец включили электричество.)

— Очень рад, — бормотал Роземиш. — Я высоко ценю ваше сотрудничество, ваши способности… Восхищен!.. Что касается нашего Шульца, — Роземиш понизил голос, — я давно хотел поделиться с вами — он какой-то… Странный. Отличный артиллерист, имейте в виду, был на два чина выше, чем сейчас, но, понимаете ли, изнасиловал женщину! Женщину! Изнасиловал… этот Шульц… этот странный Шульц…

Дичо привел Мишка и Спиридона — оба были в стельку пьяны. У трапа они замешкались, пропуская один другого вперед, охваченные смешной галантностью, и кончилось дело тем, что оба шагнули одновременно и свалились между кораблем и пирсом. Подбежавшие матросы вытащили их. Когда разозлившегося Мишка вели под руки по сходням, он вдруг повернул окровавленное лицо в сторону часового:

— Чего пялишься? Не узнаешь, что ли? Михаил П. Герасков. Кочегар! Это мы! А ты — шваб! Шва-аб!

Дан сигнал готовности к отплытию. На пирсе размотали тросы с кнехтов, и «Хемус» двинулся в море, взбалтывая грязную темную воду.

О, как дорог сейчас был этот берег! Глубокое отчаяние охватило матросов — словно уходили в изгнание, словно прощались с жизнью! Собравшись на корме, они глядели, как белый кубик Салоник постепенно сливался с серой далью, и чувство беспомощности и безысходности все сильнее охватывало их.

С мостика Люлюшев передал приказ Сиракова: всем надеть спасательные пояса.

Молча двинулись к каютам, понимая, что капитан нарочно не отдавал этот приказ до тех пор, пока они не выйдут в открытое море. Сейчас им ничего не оставалось, как подчиниться.

Вокруг было только море — слегка волнующееся, — все то же море, такое знакомое и ставшее теперь чужим.

…Еще до захода солнца луна — круглая и меловая — поднялась над горизонтом. Затем блеск ее усилился, и море словно бы стало светлее и оттого страшнее. При лунном свете все чувствовали себя как под прицелом. Приуныв, сидели у брезентов, опершись спинами о мачты или о надстройку. Паровой котел пыхтел, и вздохи его вылетали из трубы тающим, каким-то призрачным дымом.

— Бай Жельо, — тихо спросил Илийчо, сидевший рядом с плотником. — Почему у тебя такой глаз?

— Чтобы тебя лучше видеть, Илийка…

— Не до шуток, ах ты, черт возьми!

— Ударили меня, салага, — со вздохом ответил плотник. — В Ставангере это было, в Норвегии… Засиделись мы в канун Нового года в ресторанчике — весело, картинки кругом, светло… Эх, молодые были, да и времена были другие… Один ирландец, тоже моряк, хотел увести у меня мою симпатию и двинул меня плечом… Я упал. «Ничего. Погоди, — кричу, — друг, я тебе дам не так, а вот как». И рубанул его ребром ладони по горлу. Он мигом свалился на лопатки. Подскочили его дружки, подбежали наши, и пошел Новый год с фейерверком. Тогда в свалке кто-то и сунул мне нож в правый глаз… Однако легко отделался.

Помолчали.

— Легко отделался, — продолжил Жельо, как бы рассуждая сам с собой. — А сейчас ударит, не спасешься… Напоремся на мину, хоть намордник поможет… А если торпеда — прости господи! Будет как на «Принце» — взорвется котел… Бац! Точка!..

Растревоженный этими мыслями, Илийчо принялся расхаживать взад и вперед у планшера. Он был похож на монаха, бормочущего молитвы.

Луна безмятежно освещала задумчивые лица моряков.

— Да, времена, — проворчал Жельо, пересев к Теохари; пояс его заскрипел. — Ненавижу свет! Ненавижу!

— Камуто кафа^[22], — сердито отозвался Теохари. — А ты не смотри!

— Разве что!..

В восемь часов вытащили на вахту еще не протрезвевшего третьего механика Спиридона. У входа в машинное отделение, куда его с трудом доволокли, он вдруг вцепился в железные поручни.

— Братцы, не пойду, не хочу вниз! — слезливо раскричался он. — Братцы, милые, хорошие, страшно мне! Голова у меня болит! Дети у меня…

Противно было слушать, как он — крупный, сильный, ищет сочувствия и помощи у тех, кто презирал сочувствие. Поддашься страху, будет еще хуже. Словно очнувшись от тяжкого сна, они подходили к нему, матерясь, уговаривали заступить на вахту.