Современная болгарская повесть

— Люлюшев, вниз!

Это был капитан. Рука в кармане (пистолет, видно, держал), а на лбу — кровь. Ударило при взрыве.

— Вниз! — кричит. — Позор, Люлюшев! Позор!

Люлюшев (приказ!) стал спускаться спиной. Он слезает, а другие карабкаются — неразбериха. Бестолковщина! Полный хаос.

Тут мы с Дичо вдруг встретились взглядами — и поняли мы друг друга: он схватил один конец лебедки, я — второй. Рукоятки и катушки заржавели, дергаем — не поддаются. Схватил я какой-то болт — и бац, бац, — катушка тронулась…

— Никому не садиться в шлюпку, — кричу, — пока не спустим на воду!

Капитан стоял около меня — я видел его тень, а при этих моих словах он отступил, исчез…

Все во мне болит от напряжения, бью, толкаю, а вокруг кричат: „Давай, Жельо!“, „Давай, Дичо!“

А тут и Роземиш подоспел. Очки свои он потерял, бредет, вытянув перед собой руки, ничего не видит, как будто играет в жмурки.

— Герр комендант, — кричит, — герр комендант!

Наталкивается на спины матросов, тычется, а кто его пропустит к шлюпке? Катушка с моей стороны поддалась быстрее, трос размотался, и шлюпка боком повисла над водой, как большая рыба, и все бросились к ней. Гвалт, ругань, толкотня! Толпа вдруг откачнулась назад и оттолкнула Роземишку. Он зашатался, пояс его зацепился за какой-то крючок, и пузан сорвался в воду… Только один раз и успел крикнуть: „Помогите!“ — и был таков… Но не до Роземишки было… Всяк спешил сигануть в шлюпку, потому что вода уже заглатывала корабль, как удав кролика.

И вот тут-то появился Шульц с пистолетом в руке… За ним пять-шесть немцев — с карабинами, будто прибежали издалека.

— Стой! — кричит Шульц и размахивает пистолетом. — Стой! — И давай расталкивать людей, чтобы захватить шлюпку… У меня даже в глазах потемнело. Замахнулся болтом, только Дичо опередил меня: ударил его по шее, словно вдвое сложил. Шульц согнулся в коленях, но, прежде чем свалиться в воду, вытянул руку, и тут Дичо успел — выбил пистолет… Немцы побросали карабины, перепугались насмерть. В шлюпку просятся!

Смотрю, а капитана нет нигде. Старший вестовой на его месте.

— Братцы, — кричит, — не оставляйте меня!

Все шушукался с капитаном, а теперь вспомнил — „братцы“!

— Все в шлюпку! — кричу.

И давай все прыгать, словно из окна горящего дома… Море закипело от тел… За кораблем тянутся обломки. „Дичо! — кричу. — Теохари! Весла!“

Немцам показал вперед пробраться — смирные, сразу подчинились… И Люлюшев там очутился, хотя никто его не приглашал…

— Давай теперь, салаги! Давай!

Взялись за весла. Мы налегаем, а люди все подплывают к шлюпке, карабкаются… Жмем, а лодка не отрывается от корабля. Где тут понять, что случилось? Корабль у нас на глазах уходит под воду — быстро-быстро, а шлюпка не отцепляется!.. „Давай! Давай!“ — кричу уже сквозь слезы. И изо всех сил налегаю на весла. И все налегают… Наконец чуть оттолкнулись, еще немножко… А от „Хемуса“ уже остался один кусок — мостик да корма, вздыбившаяся в небо, и там, в клетке, бык ревет истошно… Разве тут до быка… Кое-как избежали смерти; корабль опустился, и вода поглотила рев быка… а на том месте, где был корабль, море забулькало как-то жалобно, и вокруг стало просторно-пусто и жутко…

Повернули мы назад — посмотреть, нет ли кого в живых… Сделали круг над этой могилой, расталкивая ящики, доски, трупы — множество трупов…

Я сложил ладони рупором.

— О-го-го-о-о! Э-э-эй! — кричу, слезы текут, голос оседает…

Все живые молчали и плакали…

— Лю-ю-ю-ди-и-и! — зову.

Но море молчит. Нечего ему нам больше сказать.

Сел я на место, снова налегли на весла… Нужно было засветло пристать к берегу и бежать… Как мы гребли! Вперед, будто живот схватило, потом отбрасываешься назад со всей мочи, словно падаешь на спину. Раз-два! Раз-два! Раз-два!

Гребем и плачем… А почему плачем? Чему это поможет?

Уже спустя некоторое время кто-то хватился капитана.

„Он застрелился, — сказал Теохари. — Вошел на мостик, отвернулся к стене и застрелился…“

— Салаги, — кричу я. — Давайте теперь… Давайте…

Я верил, что впереди нас ждет жизнь…»

Иван Остриков

ГРАНИЦЫ ЛЮБВИ

Иван Остриков. ГРАНИЦИТЕ НА ЛЮБОВТА. София, 1970.

Перевод Л. Тарасовой.

1

Моя дочка привыкла к тому, что после работы я отправляюсь с ней гулять. В этом районе мы поселились недавно, и пятилетний человечек еще не успел найти подходящих приятелей и приятельниц.

Чаще всего мы шли в скверик, расположенный в нескольких кварталах от нашего дома. Там нас привлекала водонапорная башня. Эту необычную постройку — башня была высокая и круглая, — отличную от окружающих зданий, я довольно легкомысленно назвал «домом водяного». Этим я надеялся избавиться от необходимости выдумывать все новые и новые сказки.

Разумеется, водяной был добрым, потому что плохие и злые нам не могли понравиться. Наш водяной заботился о том, чтобы вода била из всех фонтанчиков, текла из всех кранов, чтобы мальчики и девочки могли мыть руки перед едой, купаться и пить. Все эти обязанности отнимали у него массу времени, и потому мы с ним никак не могли встретиться. То он обходил свои владения — проверял водопроводы, то очищал воду, то отдыхал, и мы не должны были его беспокоить.

Сначала дочка очень удивлялась тому, что о таких простых и обычных вещах, как вода в кране, кто-то должен заботиться. Я же втайне гордился своим педагогическим приемом — через сказку внушить ребенку важную мысль о том, что на этом свете ничего не дается даром и что только труд является истинным источником всех благ.

Хотя теперь мы уже не раз видели лошадь водяного, что паслась возле башни, а потом и его новый «москвич», стоявший в тени, однако постоянная занятость повелителя воды начала порождать сомнения в душе ребенка. Девочка перестала его бояться и мечтала о свидании с ним. Создав иллюзию, я теперь упорно ее поддерживал. Четырежды я отправлял водяного в командировку, два раза он ездил на международный конгресс, где встречался со своими коллегами — специалистами по рекам и искусственным водоемам, и, наконец, он поехал в деревню навестить свою больную тетю — только его приезд мог ускорить ее выздоровление.

Положение стало угрожающим, когда дочь пожелала выйти за него замуж… Перспектива иметь зятя-водяного не приводила меня в восторг. Смешно сказать, но я начал испытывать к своему «творению» (имею в виду водяного, поскольку и он и ребенок — мое порождение) что-то вроде ревности. Стоило задуматься над тем, что я буду делать лет через пятнадцать — двадцать, когда какой-нибудь «водяной», созданный уже не мною и не по моему замыслу, завладеет мыслями и чувствами дочери, а мне будет уготована роль одинокого, ревнивого и, может быть, злого тестя. Слабое утешение мне доставляла лишь мысль о четырех моих внучках, которые будут поразительно похожи на свою мать и с которыми я буду разгуливать по скверикам. Даже человеку с воображением вроде моего трудно представить себе этих внучек, если учесть, что их будущей матери едва исполнилось пять годиков.

Я уже подумывал — не отправить ли мне водяного в длительную заграничную командировку для повышения квалификации, чтобы как-то помешать его преждевременному браку с моей дочерью, когда на помощь мне пришла тетя Эми. Она избавила меня от печальной необходимости раскрыть этот маленький обман и тем самым разрушить детскую веру в необычное. Ведь действительность и фантазия в стране детства живут так дружно, нисколько не мешая, а, наоборот, как бы взаимодополняя одна другую. И если уж говорить откровенно, то я больше всего боялся того недоверия, которое возникнет у ребенка по отношению ко мне, когда станет известно, что никакого водяного вообще не существует.