Современная болгарская повесть

И неизвестно зачем добавил, что сам он перед войной конструировал детские игрушки, имел патент, за который один инженер в Вуппертале предложил ему весьма крупную сумму и сотрудничество.

— К черту ваши игрушки, Роземиш! — мрачно произнес Сираков, усаживаясь поудобнее. Положив локти на стол, он поднес ко рту стакан.

Хитрая усатая физиономия Хризопулоса за стойкой раздражала его так же, как и круглое, словно гладко выбритое, а в действительности лишенное растительности лицо Роземиша.

Немец по-своему выразил обиду:

— В Баварии меня называли Розе-мих — и это было правильно.

Внезапно Сираков почувствовал, что его охватывает волна безудержного, истерического смеха, и он захохотал:

— Ха-ха-ха! Ро-зе-мих! Мих!

Он сознавал неуместность и беспричинность этого смеха, но был не в состоянии сдержать его.

— О-о! — Роземиш отодвинулся в сторону, он рассердился.

— От вас ожидают гонорар, ценитель пластики! — резко оборвав смех, зло сказал Сираков, кивнув на учителя.

Роземиш отдал два ломтика греку и опять отодвинулся.

— Никто не просит ваших советов, — глянув исподлобья поверх круглых очков, сказал он.

— Хватит! — рявкнул Сираков. — Знаю я вам цену!

— О-о! — вытаращился Роземиш. — Я пригласил вас с добрым намерением, а не для того, чтобы слушать упреки… Если моряки не могут понимать друг друга…

— Ха-ха-ха! — Смех снова обуял Сиракова. Он наклонился к Роземишу, тот с ужасом отпрянул, словно его хотели коснуться чем-то мерзким. — Мы моряки? Кто это «мы»? Вы, что ли, моряк? Да вы и плавать-то не умеете! Вы не можете прямо стоять на палубе даже в штиль! Какой вы моряк! Вы… вы… недоразумение!

Он поднялся и, словно для того, чтобы отбросить от себя все, что его раздражало, неуклюже взмахнул рукой, и вместе со скатертью на пол со звоном полетели стаканы, бутылки, стол перевернулся.

Подбежал Хризопулос, юркий, как крыса, в белом фартуке до полу, завязанном на пояснице. Он запричитал, всплескивая своими волосатыми руками.

Сираков пренебрежительно и с недоумением смотрел на весь этот хаос, затем, опустив руку в карман, швырнул в лицо Хризопулосу пачку банкнотов, которую вот уже несколько дней носил с собой. Деньги разлетелись, и Хризопулос ловко стал собирать их.

Сираков перешагнул через него, покачнулся, но устоял и направился к выходу.

На улице он опьянел сильнее, ему захотелось пить еще.

Он пошел на корабль.

Трижды пришлось ему показывать свой пропуск, который он держал в руке и с пьяной бесшабашностью совал прямо в лицо невозмутимым патрулям.

У себя в каюте он зажег свечу, смахнул книги с койки и, присев на нее, снова стал пить.

Он заснул с пустым стаканом в руке: пальцы его разжались, стакан упал и свалил свечу на одеяло…

Проснулся он внезапно и увидел над собой свирепое лицо Шульца, плавающее в едком дыму. Немец потащил его к дверям, где стояли два солдата с фонарями. Сираков вытолкнул костлявого артиллериста из каюты и спустил защелку замка.

— Саботаж! — Шульц бил кулаками в дверь. — Поджог каюты, над которой находятся снаряды! Вам это так не пройдет.

«Произвольная цитата из правил внутреннего распорядка», — сообразил Сираков, успевший протрезветь, и почувствовал, как его опять охватывает беспричинное веселье, видимо потому, что случилось нечто непоправимое.

Он встал у открытого иллюминатора и вдохнул всей грудью.

«На этом игра для меня закончилась… Тем лучше».

Но и сейчас, пытаясь шутить, он ощущал и в себе, и вокруг себя пустоту, чувствовал: ничто уже не связывает его с миром и ему незачем жить…

10

Из всех близких у Сиракова остался только отец — торговец мелким скобяным товаром в Ямболе, строгий, патриархальный и набожный. Сиракову никогда не нравилось бывать в лавке у отца, а позже, когда он поступил в морское училище и надел щегольскую форму, сознание того, что у него обыкновенный, ничем не примечательный отец, мешал ему чувствовать себя равным среди товарищей, большинство из которых были сыновьями офицеров. Они красиво, с каким-то преднамеренным превосходством говорили об отечестве, престоле, чести и прочем…

В училище многие курсанты выдавали себя не за тех, кем были на самом деле, намекали, что ждут крупного наследства и их решение бороздить моря должно считать не чем иным, как прихотью. Все мнили себя будущими героями и старались, чтобы так или иначе это было признано и другими, цинично рассказывали о любовных похождениях, измывались над поваром, иронизировали по поводу меню; на мужских вечеринках в училище сочиняли фривольные тексты на известные мелодии. Там бывало шумно, много крику, много «Господа, позвольте, я скажу!». Насмехались над всеми, кто не мог отплатить им тем же, и в то же время подлизывались к начальству.

Сираков не умел сочинять таких песенок, после воскресного отпуска возвращался без забавного приключения, как это было с другими, и потому был неинтересен для соучеников.

По утрам, когда занимались греблей, он не воображал, как другие, что это настоящее мореплавание, и не пел до хрипоты: «На каждом причале — девчонка, у пристани каждой — любовь?»

И в занятиях был таким жег последовательным, трезвым, старался понять суть предмета и не прикрывал незнание воодушевленными сказками о будущих подвигах, которые были призваны оправдать сегодняшнюю неуспеваемость.

Удивительно, что гонор, неизлечимая болезнь каждого выпуска, совмещался с дичайшей грубостью, и те, кто считал себя будущими Куками и Магелланами, на общих основаниях мыли клозеты, переписывали в наказание дубовые казарменные мудрости, внушаемые начальством.

Сираков также не избежал общей участи. Как-то старший по выпуску, Василев, имевший на одну нашивку больше, чем у Сиракова, обратился к нему; Сираков отдал честь, произнеся положенное: «Слушаюсь, господин юнкер!»

— Не «слушаюсь», а «Слушаюсь, господин юнкер!»

— Так точно, я сказал именно так!

— Что? Вы еще спорите? Напишите тысячу раз: «При разговоре со старшим не спорить, а беспрекословно исполнять приказание».

Всю ночь, пока другие спали, Сираков писал в дежурной комнате — и все-таки к сроку не уложился. Наказание ему было удесятерено. И он должен был не спать несколько ночей, писать несколькими карандашами, связанными вместе, как это практиковалось в последнее время.

Василева ненавидели все, многие клялись люто отомстить ему, а пока ловили блох в своих постелях и пускали в его, сунули живую мышь ему в сапог… Вражда закончилась, когда Василев, гоняя на мотоцикле, попал в катастрофу, покалечился и оставил училище…

В течение восьми месяцев Сираков был стажером на французском торгово-пассажирском судне «Фелисите» — среди веселых и жизнерадостных помощников капитана, интриговавших между собой, но к нему, иностранцу, относившихся дружелюбно, так как он не был им конкурентом в карьере.

Капитан корабля — замкнутый, сдержанный старик с проницательными серыми глазами и сеткой склеротических жилок на продолговатом аристократическом лице — жил своей таинственной жизнью. В каюте он ел, читал книги и писал дневник. Всеобщее почитание превратило его в бога. Когда он появлялся на мостике в плоской фуражке и полной форме, все замирали на местах; казалось, даже корабль чувствовал, что капитан на посту.

— Друг мой, — сказал однажды старик Сиракову, — вы — практикант, а практикант уверен, что просто совершает экскурсию по морю, он еще не навигатор и не чувствует всей ответственности этого звания. Вы не похожи на этот универсальный вид мореплавателя.

Сираков покраснел от этой похвалы и не смог даже вымолвить в ответ: «Покорно вас благодарю». Краснел он и позже, когда новые приятели поздравляли его, расценивая похвалу старика как великую награду.

Потом, уже будучи командиром корабля, Сираков старался подражать капитану «Фелисите» — авторитет, уважение к званию были хорошими вещами.

Были хорошими вещами — прежде. Теперь именно из-за них Сираков оказался чужим и вся его жизнь, окруженная авторитетом и уважением, смешанным со страхом, становилась бессмысленной. Кому он нужен? Какую пользу прежде всего для самого себя извлек он из этого сознательного, ревнивого отдаления на высоту капитанского мостика? Ждет ли его кто? Что он будет делать, когда вернется в Болгарию, особенно после того как палубы станут недоступными для него? Способен ли он на что-нибудь, кроме командования? И что значит командовать? Ронять короткие повелительные словечки, на которые другие откликаются усиленным старанием? Разве возможность командовать — добродетель, достоинство, личное качество, которое само по себе возвышает тебя над другими?