Современная болгарская повесть

«Чего вы, собственно, от меня хотите, Миллет?»

«Лучше всего было бы отпустить капитана вместе с ординарцем!» — предложил я. Признаюсь, эта мысль пришла мне в голову в последнюю минуту.

Несмотря на темноту, я видел, что Бураго попытался заглянуть мне в глаза, а потом перевел взгляд на резкие очертания окрестных холмов. Я понимал, что и для него это было бы отличным выходом. Посудите сами, Фрэдди! Зачем были вы ему, да еще в столь деликатном состоянии! Верно? Враг есть враг, но лишь пока он держит в руках оружие, вы же, дорогой мой, прошу прощения, держали свои панталоны… Хотя, с другой стороны, Александр Петрович был офицером до мозга костей. Ответственность и долг, сиречь устав воинской службы, пронизывали все его поступки, даже совершаемые шутки ради или по недоразумению, вроде тех, что привели нас на Небет-тепе! Так что я ничуть не удивился тому, что он с досадой сказал:

«Черт бы побрал твоих англичан! Не могли удрать вместе со всеми! Зачем они сами полезли нам в руки? — Тут он, должно быть, вспомнил, при каких обстоятельствах вы были взяты, и улыбнулся. — Переведите их в меньший барак», — распорядился он.

Я откозырял — корреспондент нейтральной страны, я тем не менее ощущал себя частицей эскадрона и, значит, был обязан выполнять приказ. Удаляясь, я слышал у себя за спиной звонкий на ледяном ветру голос Бураго: «Выше стволы, ребята, как можно выше! Снаряды! Держи крепче, не то сам взлетишь на воздух, ясно?» — и меня внезапно охватила тоска. «Отчего я не таков, как он?» — с горечью и чуть ли не с завистью подумал я. Я не мог бы с точностью сказать, каков он. Только знал, что противоположность мне. Знал, что он живет полнокровно, без самоанализа и самокопания, не предаваясь ненужным размышлениям, тогда как я постоянно размышляю и как бы со стороны наблюдаю за собой. Умею ли я использовать подвернувшийся случай? Умею ли целиком отдаться минуте? Ответа я не находил.

В большом бараке меня ожидал сюрприз. Отношения там уже определились. Фрэдди и Рэдфорд с достоинством великомучеников что-то растолковывали чаушу и остальным туркам. Часовые выжидающе наблюдали за этой новоиспеченной компанией, а один из них, правда конфузясь, предложил тому турку, что походил на убийцу, сыграть в кости.

«Мне приказано отвести вас», — обратился я по-английски к Барнаби.

Сохраняя самообладание (о чем, разумеется, в свое время позаботился колледж Харроу), Фрэд метнул в меня быстрый взгляд.

«Кого намерены вы расстрелять — их или нас?» — иронически осведомился он, сохраняя столь обязательную для джентльмена невозмутимость.

«Это решит жребий, сэр!» — отвечал я, хотя, признаюсь, восхитился его манерой держаться.

По дороге в меньший барак нам пришлось на некоторое время задержаться. В снегу на корточках сидел кто-то еще. Один из драгун.

«Пришел черед следующей партии», — сочувственно проговорил я.

Фрэд не удостоил меня вниманием. Беда — это всегда что-то очень личное, и — вопреки некоторым философским концепциям — горе ближнего не вызывает в нас злорадства, а лишь усугубляет чувство собственной беспомощности.

Маленький барак был и впрямь очень мал. Семья священника заполняла его целиком, чему в значительной мере способствовали размеры попадьи. С появлением Барнаби стало ясно, что он не только мал, но и низок — Фрэд касался головой потолка. Фонарь освещал его снизу, и на страдальческое его лицо легли страшные, зловещие тени.

«Вам приказано оставаться здесь, — сказал я. — Эта хорошенькая мисс будет вас караулить!»

Мне хотелось выглядеть остроумным, Фрэдди, но ситуация сама по себе была куда как остра, и я понимал, что пасую. Поэтому так поразил меня ваш ответ.

«Благодарю за особую честь, — сказали вы. — Что еще гласит приказ? В случае надобности эта мисс будет и выводить нас?»

«В этих случаях будут полагаться на ваше честное слово!»

Строго говоря, наш в высшей степени англосаксонский диалог вопиюще не соответствовал обстановке. Семейство священника пристально смотрело на нас, мы же, как ни старались сохранить невозмутимость, оба были взволнованы. Вы, Фрэдди, вероятно, были целиком поглощены тем, что происходило у вас в организме, не так ли? Я же не переставал ждать пушечного выстрела и связанных с ним последствий. И выстрел раздался. Вскоре стены барака заходили ходуном, свет от висячего фонаря дрогнул, закачался. Попадья завизжала, супруг принялся увещевать ее, их сынишка обрадованно выскочил за дверь — чтобы не пропустить необычного зрелища. Мой взгляд все время обращался к Вете. Боже милосердный, дай мне способность описать вам ее! Вот, у меня тут еще есть один набросок — он лишь подтверждает, сколь беспомощно искусство перед тем удивлением, восторгом, желанием, вожделением…

— Ого! Добровольное признание! Что вы на это скажете, мисс Меррил? — шутливо бросил доктор Паскье.

— Что ж такого? — тотчас отозвалась американка. — Ведь дело было на войне, и Фрэнку, вероятно, это было необходимо!

— О небо! — доктор вскинул руки, как бы сдаваясь. — Нас, французов, называют непостоянными в любви и прочее, прочее. А что же получается? Получается, что этим пуританам все можно — Фрэд Барнаби признает лишь законы Британии, а Фрэнку заранее дается полное отпущение всех грехов!

— Помилуйте, доктор, какие у меня могли быть грехи? — запротестовал наш хозяин. — Заверяю вас, господа, что никогда не чувствовал я себя большим праведником, нежели в те минуты! Да, признаюсь, я любовался этой девушкой, ее личиком, на которое вернулся румянец, ее губами, бровями вразлет; пытался перехватить ее взгляд, но увы, между нею и нами словно воздвиглась преграда из стекла, делавшая невозможным любое соприкосновение. А потом я вдруг увидел, что Вета сдвинула брови, выражение лица стало неприязненным, даже враждебным. Причиной тому был Фрэдди, это я понял сразу. Привыкший при любых обстоятельствах побеждать, он, вероятно, решил испытать свои чары и на новом своем караульном. Не спорьте, дорогой мой, вы смотрели на нее и так вызывающе улыбались, словно истинный Дон Жуан! Но девушка сказала своим нечто вроде: «С какой стати это пугало на меня уставилось?», а потом неожиданно вынула из кармана полушубка маленький револьвер, навела его на вас и, если не ошибаюсь, по-турецки ледяным топом произнесла:

«Извольте сесть там, в углу — не то берегитесь!»

Нет, это было выше моих сил. Я хотел объяснить Вете, что пленникам придется частенько выходить и возвращаться, но меня душил смех, и я не мог произнести ни слова. Да и как объясняться с барышней о материи столь деликатного свойства? Пусть выпутываются сами! — решил я. Взял свой альбом и поспешил уйти. Пушечные залпы продолжали разрывать тишину ночи.

Я послал бай Николу в большой барак за фонарем и в ожидании его возвращения, хотя было и темновато, сделал несколько набросков. Вот они, — Миллет вынул из груды рисунков три-четыре листа.

Первый из них мы уже видели — тот самый, на котором были изображены орудия и грязное небо.

На остальных были силуэты — одни четкие, на фоне огненных вспышек орудий, другие — призрачные, расплывающиеся на снегу.

— Вот теперь эти рисунки уже многое говорят зрителю! — вступил, в беседу Карло. — В этом смысле вы были правы, Мишель, назвав их «миром войны». Поистине многоликий мир.

Я невольно перевел взгляд на доктора Паскье. Возразит или согласится? Но он о чем-то задумался, и на его тонком лице, украшенном золотой оправой очков и пышными усами, застыло мечтательное выражение.

Внезапно — и уж позвольте, кстати, добавить, что так с нашим композитором бывало всегда, — раздался его голос:

— Что же дальше, Миллет? Мы ждем! Узнаем мы наконец развязку?

Собственно, нетерпение Пшевальского (или Пжевальского) не должно было удивить нас. Но тон… Какой у него был тон!

— Вы уже требуете развязки, ясновельможный пан, тогда как я в тот час еще стоял и ждал, пока мне принесут фонарь, — сказал Фрэнк, резко повернувшись к нему. Затем, обращаясь уже ко всему обществу, продолжал: — Итак, я стоял и ждал. Холод, казалось мне, с каждой минутой становился все более лютым. Я пытался укрыться от него позади скал. Но ледяной ветер и там настиг меня, он умудрялся огибать скалы, бился о них, завывал. Напрасно запахивал я плотнее свою подбитую мехом шинель, притоптывал, растирал ладонями лицо. А каково было драгунам возле орудий? Позвольте напомнить, что всю вторую половину дня они сновали с одного берега на другой. Бутылки синьора Винченцо пришлись очень кстати — все эти коньяки, мастика, водка и чисто болгарские ракии — сливовица, гроздовица, с которых и начался наш разговор! Да, спирт спас лошадей, иначе бы они замерзли; а сейчас драгуны согревали спиртным себя. Но я не замечал этого до тех пор, пока появившийся наконец бай Никола не принес мне вместо фонаря сливовицы.