Современная болгарская повесть

«Хлебни, мистер, хлебни, погрейся», — сказал он, подавая мне бутылку.

Сам он уже основательно согрелся таким образом.

«Батюшке я тоже отнес бутылочку. И англичанам, как-никак и у них душа человеческая!» — извиняющимся тоном добавил он.

Уж не в первый раз слышал я от него об этой человеческой душе. Сделав глоток-другой, я проследил за действием ракии. В желудке у меня потеплело.

«Где фонарь?» — спросил я.

«Какой фонарь?»

Мысли его явно были где-то далеко.

«Ты уж прости, мистер, но помнишь наш уговор?»

«Уговор?!» — Я не мог понять, какое это имеет отношение к фонарю. Поднялся, заглянул ему в лицо и увидал знакомое мне нетерпение, теперь уже властное, неукротимое.

«Да, мистер, уговаривались мы с тобой, так что не поминай лихом, пришла нам пора расстаться».

«Как? Сейчас?!»

И тут вдруг мне стало ясно, о чем он. Да и чего уж яснее — когда вся его жизнь имела единственную цель: вновь обрести свою обожаемую Теменугу!

«Ты же видишь, — сказал он, и теперь уж не только нетерпение, но и тревога звучала в его голосе: — Видишь, что творится там, внизу».

В сущности, я ничего не видел. Только крыши да улицы, едва различимые сквозь снег и тьму. Кое-где мерцали робкие огоньки, разбегались, кружили. В стороне лежала Марица. Левее холмы — такие же, как паш, — тяжелой стеной заслоняли от нас горизонт.

И все же нетрудно было догадаться, что происходит внизу. Ведь мы сами открыли неприятелю свое местонахождение. Я был убежден, что к нам уже ползут со всех сторон, окружают. И хотя наши снаряды нарочно посылались за черту города и рвались где-то далеко в поле, я не сомневался: в любую минуту на нас может обрушиться шквал турецких снарядов.

«Иду вниз, — решительно заявил бай Никола. — Проберусь через Хисар-капию, а там, как свернешь к реке, их дом. Прощай, мистер, и да хранит тебя бог!»

Он протянул мне руку, но я почувствовал, что ему хочется обнять меня на прощанье, и шагнул к нему. Кроме того, я должен был отдать ему жалованье. Но тут вдруг мне пришла в голову мысль: что ему сейчас нужнее — деньги или помощь?

«Что ж, в путь! — сказал я. Решение было и для меня самого неожиданным. — Впрочем, сначала доложусь капитану Бураго, а уж тогда пойдем!»

«Как же так? Ты тоже?.. Ты со мной? — Он не мог поверить своим ушам. — Это опасно, мистер. Очень опасно!»

«К чертям! — сказал я. — Опасно или нет, хочу увидать, наконец, твою Теменугу!»

Услыхав о моем намерении, Александр Петрович только пожал плечами. Я видел, что ему сейчас не до моих причуд и еще менее — до печалей бай Николы.

«Если желаешь знать мое мнение, — братушка справится и сам», — сказал он, расстегивая шинель: ему явно было жарко.

«Что, Саша, пригодились бутылки синьора Винченцо?» — попытался я придать разговору шутливый тон.

«Нет худа без добра», — ответил он, кивнув.

Никогда прежде не называл он водку «худом», а «добро» она в данном случае принесла несомненно. Кое-кто из драгун даже отирал со лба пот.

«Так ты отпускаешь меня?»

«Не желаю ни разрешать, ни запрещать. Отчисляю тебя из эскадрона, и поступай как знаешь! На свой страх и риск!»

И, повернувшись ко мне спиной, демонстративно заговорил с кандидатом на офицерский чин, юным графом Ребиндером. Однако, когда мы с бай Николой уже двинулись в путь, Бураго не стерпел:

«Фрэнк!.. Фрэнк Миллет, альбом с рисунками оставь здесь! — крикнул он. — И если попадешь к туркам, скажи, что я согласен тебя обменять на их англичанина! Даже на обоих!» — Эти слова долетели до нас, когда его самого было уже не видно.

Подобная возможность прежде не приходила мне в голову, и, пока мы спускались в город, я все время размышлял над нею. Признаться, она некоторым образом льстила моему самолюбию. Ибо, по чести, кто я такой? Вот окончится война, говорил я себе, и художник-корреспондент Фрэнсис Миллет перестанет существовать, останется лишь свободный художник, никому не нужный или, точнее, нужный только себе одному, один из многих тысяч, что сидят в четырех стенах своих мастерских. Тогда как приключения прославленного путешественника Фредерика Барнаби, чем они невероятнее, тем вернее останутся жить благодаря его книгам. И до тех пор пока существует, бумага, пока человеческое воображение способно искать и верить, второго Фрэда Барнаби не будет на свете! Не естественно ли, что каждого соблазнила бы перспектива быть обмененным на такую знаменитость!

— Плоско, дорогой мой, избито! — насмешливо прервал его Фрэдди. — Но признаться ли, господа? Слава, даже осмеянная, сладка! И вдвое сладостней, когда вызывает зависть!

Миллет по привычке неопределенно улыбнулся и пожал плечами.

— Рассказ мой по-прежнему посвящен эскадрону, встрече с Барнаби и освобождению города, — сказал он. — Что касается освобождения Теменуги — хотя это событие и немаловажное, но полагаю, что лучше изложить его, не вдаваясь особенно в подробности. Скажу лишь, что мне постоянно приходилось сдерживать бай Николу.

«Погоди! Не торопись! — останавливал я его на каждом перекрестке. — Посмотрим, нет ли поблизости турок. Оглядись повнимательней».

Обычно осторожный, благоразумный, бай Никола теперь только нетерпеливо отмахивался от меня.

«Идем, — умолял он. — Время дорого. Если турки увезут ее, все кончено. Больше я ее не увижу!»

Некоторое время он шел, задумавшись, и шаги его будто вторили доносившимся сверху пушечным выстрелам. Улицы безлюдны. Ни единой души. Ни огонька.

«Неужели город опустел?» — подумал я вслух.

«Опустел? Нет, мистер, наши здесь. За каждой дверью затаились и слушают. Куда им, бедным, податься? И до сна ли — кто в такую ночь уснет!»

Я чувствовал, что следует как-то успокоить его.

«Дом у них обнесен оградой?» — спросил я.

«У кого? У господина Марко? Не просто оградой, высокой стеной!»

«Тогда напрасно ты боишься, бай Никола. Они тоже, значит, спрячутся, переждут».

Он резко повернулся ко мне, глаза сверкнули в полумраке.

«Знаешь пословицу? Обжегшись на молоке, дуешь на воду».

«Слыхал от тебя».

«Вот увидишь мою Теменугу, поймешь, отчего у меня сердце не на месте».

Это окончательно распалило мое любопытство.

«Что, красавица? Да скажи ты, наконец! Должно быть, и впрямь красавица, если даже каменные стены уберечь не могут!»

Моя шутка разбилась о мрачное молчание. Потом услышал я, как он честит какого-то Халил-бея и Идрис-эффенди, сборщика податей, кажется, не помню. По его словам, приглянулась им Теменуга (речь шла, разумеется, о событиях десятилетней давности). Вмешались консулы и кто-то еще. Опасность миновала. Но сейчас, когда, как говорится, мир раскололся надвое, мало ли что может случиться, в сильном волнении говорил он. Голос его звучал то громко, то спадал до шепота, и мне было мучительно жаль беднягу.

«Далеко нам еще?» — спросил я.

«Не так, чтобы очень, но надо спешить».

И он опять повел было речь о похищениях девушек и прочих ужасах, не выходивших у него из головы, но вдруг перебил сам себя:

«Постой! Здесь можно срезать дорогу!»

Мы свернули в какой-то двор, где ограда была снесена. Затем прошли вторым двором. Третьим. Не помню уж, сколько времени шли мы так. Да это и неважно. Несколько раз мы перелезали через заборы, взбирались на каменные стены. Собаки встречали нас лаем. Слышались испуганные голоса.

«А где мы сейчас? Что там — церковь или мечеть?» — с удивлением спросил я, когда мы оказались перед каким-то приземистым строением с низкими куполами.

«Да это хамам!»

«А что такое „хамам“? Сдается мне, я слышал это слово».

«Хамам — это по-турецки бани, мистер. Отсюда начинается турецкий квартал. Идем, идем, так будет короче».

«Через бани?!»

Дверь была незаперта — так в тех краях принято! И мы вступили в предбанник. А когда отворили внутреннюю дверь с тяжелыми гирями, нас обдало сыростью и удушающим запахом пота. Где-то журчала вода. Из окошек в своде струился холодный предутренний свет.