КИНФ БЛУЖДАЮЩИЕ ЗВЕЗДЫ. КНИГА ВТОРАЯ. СОЗВЕЗДИЕ ПАКЕФИДЫ (СИ)

Дул пронизывающий холодный ветер, от которого слезились глаза, покраснел и шмыгал нос. Зед поднял голову – конец его пути обозначался где-то вдалеке крохотным золотистым пятнышком, крупицей света во мраке вечной непроглядной ночи.

- Э, нет, так не пойдет, – произнес он, переводя дух. Камень под его ладонью был холодный. Над его головой раскачивался, скрипя, старый фонарь – очередной светильник с мутными стеклами и еле теплящимся внутри огоньком. – Слышишь?

Слепой Пророк снова рассмеялся.

Зеду подумалось, что в этой ситуации Пророк ничем не мог ему помочь. Вероятно, для него, для того слоя реальности, в котором он обитал, эта длинная лестница действительно была настоящей,и иного пути, чтобы попасть в его логово, не было.

Спуститься к гостю? Возможно, это было неудобно – или попросту лень. Или же разщговор предстоял долгий, и негоже было принимать гостя на середине лестницы, на пронизывающем ветру, почти в кромешной темноте, с плящущими в ней туклыми огонькам, словно попавшими в ловушку душами умерших.

Но, так или иначе, а проблему эту Зеду предстояло решать самому. И он придумал, как ему быть.

Устав, он просто просыпался. Он открывал глаза, и лунный карась выпрыгивал из темной непроглядной глубины, блестя чешуей в свете серебряного Торна.

Лестница и ждущие его Пророк исчезали, и Зед ощущал приятное тепло от костра, протягивал к нему руки и согревал пальцы. Предутренний ветер приносил запах трав и дождя, и Зед, глубоко вдохнув, ощущал, как тяжесть и усталость пропадают, исчезают. Они всего лишь приснились ему; не было их.

Затем он закрывал глаза. И вновь оказывался на лестнице, на том самом месте, где он просыпался, и вновь продолжал путь.

Слепой Прок оценил находчивость Зеда, и больше не смеялся, до самого конца его пути.

К утру он дошел до конца этой лестницы. Облака, до того плотной черной пеленой лежавшие над вершиной горы, поднявшийся к утру ветер рвал в клочья, и светлеющее небо тускло-серыми полосками проглядывало в прорехах в них. Просыпающееся солнце окрашивало края рваных облаков и черный камень строения в красный цвет, и длинная лестница, освещенная этим странным, ненастоящим, пугающисм светом казалась длинной красной рекой, стекающей с вершины пирамиды и теряющейся в темноте внизу.

Слепой Пророк ждал Зеда у входа в свое… жилище? Логово?

Зед не знал, как охарактеризовать это странное строение. Но та лестница, которая наяву оканчивалась входом в давно разрушенный город, парадными воротами, здесь, в этом странном небытие, завершалась гладкой каменной стеной, облицованной черным, мертвым, грубо обработанным камнем, в котром был прорублен вход, дверь примерно в рост человека. Этот маленький прямоугольник приветливо светился теплым желтым светом, и казался единственным живым пятном в этом молчаливом мертвом царстве.

Наверное, если б Зед мог глянуть на это строение сверху, откуда-нибудь с облаков, он увидел бы огромную пирамиду, просто чудовищно огромную пирамиду, черную и тяжелую, вырубленную из скал, и вход внутрь нее казался бы просто светлой точкой, случайным бликом на ее вершине, а лестница в лучах красного рассвета казалась стекающей по отполированной стене кровавой рекой.

Слепой Пророк стоял на верхней площадке, у входа, в пятне желтого света, падающем из раскрытых дверей. В отличае от лестницы, лишенной всяких украшений, выметенной ветром за многие века дочиста, верхняя площадка показалась Зеду даже красивой. Вымощенная красивой ровной плиткой приятного светло-коричневого цвета, она была ограждена изящной балюстрадой, искусно выточенной, кажется, их темного благородного дерева. Фонари, точно такие же, как и внизу, не были, однако, поедены ржой и не рассыпались. Высокие столбы, на которых располагался каждый фонарь, были сделаны из потемневшего от времени металла, а сам домик для свечи был натерт заботливой рукой до блеска, на слюдяных окошечках не было ни паутины, ни мутных разводов, ни пыли, ни других грязных отпечатков времени, которое, как неряшливый старик, своими прикосновениями затирает и пачкает вещи, превращая их в обломки.

У стены располагались качели, широкое сидение из резного дерева, подвешанное на цепях под деревянный навес. В предутреннем свете Зед рассмотрел даже роскошный, с шелковыми кистями, тюфяк, постеленный на сидение.

И все же даже эта обитаемая площадка была уже давно мертва. Метелка с красивой деревянной ручкой, стоящая рядом с качелями, чуть поскрипывающими на ветру, никогда не загребала ни одного листика – только серую колючую пыль, которую в изобилии притаскивал ветер, прогуливающийся среди черных скал, – а вазоны, стоящие по обеим сторонам от входа на площадку, выточенные искусно из коричневого камня с красивыми кремовыми пятнами и желтыми прожилками, были пусты. В них давно не росло ни одно растение; и Зед, заглянув внутрь, заметил, что и земли в них почти не осталось – серая, иссохшая, неживая, она была почти вычерпана за многие века ветром.

- Здравствуй, – произнес Слепой Пророк и чуть поклонился Зеду, остановившемуся на последних ступеньках, чтобы перевести дух. – Ты быстро пришел. Я очень рад тебя видеть.

Утренний холодный ветер трепал полы его длинных одежд – странных, вычурно-красивых, пестрых, из нарядных узорных тканей, – и трогал маленькие колокольчики, переговаривающиеся нежными серебристыми голосками. В полумраке Зед не сразу понял, где они расположены, но потом, когда Пророк протянул ему руку, чтоб помочь подняться с последней ступеньки на его площадку, и Зед увидел эту его руку – темную, с узловатыми сухим пальцами, – он понял, что гладкое чистое лицо, бледным пятном виднеющееся в полумраке – это вовсе не лицо, а маска, светлая маска из тонкого нежного фарфора. Голова Пророка была покрыта каким-то странным головным убором, напоминающем то ли корону, то ли высокую шапку, расшитую мелким речным жемчугом и украшенную узорами из бисера – те вились, переплетались, как змеи, – и то тут, то там на ней висели колокольчики и бубенчики. При любом движении Пророка они издавали эти тихие, нежные звуки.

Зед не стал спрашивать, зачем все это; он знал.

Он знал то, что все эти плиточки невероятного цвета, отшлифованные до идеальной гладкости, Пророк находил в черных горах и точил сам, и каждую он идеально подгонял под фору и размер предудущей, выкладывая незатейливую мозаику.

Он понял, что Пророк мастерил и качели, на которых, наверное, никто и никогда не качался – вытачивал каждый завиток в дереве, сдувая крохотные деревянные пылинки с отполированной поверхности, – и даже эту странную шапку он сам смастерил, и вышил ее бисером.

Пророк убивал время, коротал свой немыслимо длинный век, занимая себя рукоделием.

Каждое его действие было неторопливо и тщательно. И даже бисер на шапке лежал, подобно коже на змее – тесно, так тесно, что казался приросшим к ней.

И в этом мертвом мире, где нет звуков, где не слышно ни речи людей, ни клекота птиц, звенящие колокольчики были единственными собеседниками Пророка. Своими перезвоном она наполняли пустоту, и казалось, что мир не такой уж пустынный.

Наверное, и фонари, которые теперь разрушались на лестнице, тоже сделал и установил он. Наверное, раньше он ухаживал за ними, а потом перестал спускатьсмя вниз, и время безжалостной волной, несущей смерть и разрушение, начало неумолимо подниматься за ним по ступеням вверх, пожирая все и преследуя его.

Год за годом, век за веком, оно отвоевывало у Пророка ступеньку за ступенькой, да нет – весь мир по шагу. Мир умирал, застывал, становился серым и пустым, лишался красок и звуков. И эта гора, эта пирамида на самом деле была не домом и не величественным памятником, а последним пристанищем, где Пророк спасался от настигающего его забвения. Он сам, один построил его; по ступени он вырубал себе путь к отступлению, пока время пожирало, разбивало по крупинкам его мир.

Время, что для людей неощутимо и невидимо, для него было страшно, словно стихия. Пожалуй, оно – единственная вещь, которой он боялся, и которая могла его уничтожить.