За право летать

Открыто! — твердым голосом отозвалась Калерия.

— Это я, ба… — На миг Адаму показалось, что Санька сбежал из госпиталя, и только потом он сообразил, что голос хоть и очень похожий, и хрипловато-низкий — но женский. — Ой, тут кто-то уже… здравствуйте…

— Здравствуй, Аля, — сказал Адам.

— Это Адичка, — сказала Калерия. — Видишь, какой он теперь. В чинах, в орденах… Что ж ты мне не позвонила, коза?

— Связи нет, — сказал Адам. — Я тоже звонил. Сказали, до вечера по всему Ваське — не будет.

— Значит, ты уже знаешь… — Аля как-то сразу осела и стала уставшей. — А я думала — хоть одну радостную весть… — Она беззвучно заплакала.

Адаму сделалось неловко.

— Видишь, как у нас, — сказала Калерия. — Салат-винегрет — и горе, и радость, и медные трубы.

— А мне бежать надо, — сказала Аля. — А я вся разреванная. Я ведь на минутку заскочила… мне ведь ещё бы к Юлечке, ей сказать…

— Умойся, — посоветовала Калерия. — Иногда помогает.

— Юлечка — это кто? — спросил Адам, заподозрив появление очередного малолетнего родственника.

— Это подружка Санькина, из Флота тоже, только назем-ница… — Калерия закашлялась. — Что с дитями делают…

Адам промолчал.

Из ванной Аля вышла почти такая же, какой он её помнил, — в спиральных кудряшках. Припухшие глаза были широко раскрыты.

— Полетели, — сказала она. — Попробую сегодня завотделением уболтать — чтобы в палате ночевать оставили. Мало ли — вдруг он чего испугается…

Она забралась в холодильник и несколько минут ворочалась в нем, набивая едой розовый, с бантиком, рюкзачок. Потом повернулась к Адаму:

— Данте Автандилович говорил — вас на похороны в городе не было, так вы на девять дней приходите, хорошо? Мама вас очень любила…

И, не прощаясь, она вылетела за дверь.

— Ну? — сказала Калерия. — И кто ей даст тридцать пять лет?.. Садись, Адичка, поговорим. Я ведь знала, что ты придешь. Данте доложил, что ты Санькиным делом занимаешься. Я не успела собрать много, но кое-что…

За чаем с марципановыми булочкам и Адам постигал философию подполья, коего Калерия Юрьевна пребывала главою. Состояло оно из людей вполне зрелого возраста, среди которых доля усомнившихся была достаточно большой. Калерия Юрьевна объясняла это тем, что нынешние шестидесяти пяти — семидесятилетние — особенно в России — получили очень мощную прививку против всяческих проявлений массового восторга. Сказывался, конечно, и нормальный возрастной скептицизм, переходящий в старческое брюзжание по любому поводу, а ещё лучше без повода. Может быть, играла свою роль и ностальгическая атрибутика: тонкие листки бумаги, слепые десятые машинописные копии каких-то статей, самодельных журналов, бюллетеней, которые передают из рук в руки, переписывают, перепечатывают, прячут от детей… Кроме того, сказывался класс образования и всякой прочей подготовки: к началу вторжения многие уже имели и высокие научные степени, и надлежащую квалификацию в делах и умениях, оказавшихся вдруг излишними. Вот эта, как назвала её Калория Юрьевна, «сытоватая