Ульфила

капывает. А нашу землю поганить нечего.

Ульфила и с этим согласился.

Пока кротким словом разъяренных ромеев и мезов утихомиривал, пока обещал примерно наказать мерзавцев, два дюжих мужика под громкое гуденье мух тушу прилаживали к телеге.

И тут новый звук до ульфилиных ушей донесся. Орал ребенок. Крики перемежались свистом прутьев. Неподалеку кого-то пороли.

Ульфила от обиженных ромеев кое-как избавился и пошел поглядеть, над кем расправу творят. Не одобрял епископ, чтобы детей били.

И увидел. Один из македоновских охаживал розгой мальчишку лет десяти. Сидел у себя на дворе, пристроившись на чурбачок, а паренька поперек коленей разложил, голой попкой наверх, головой вниз, себе в босые ноги. Ребенок голосил и норовил укусить мучителя за ногу.

Мать стояла тут же, со всех сторон облепленная малыми детьми: двое уцепились за юбку, третий сидел на руках. И все они, полуоткрыв рты, молча наблюдали.

Епископ вмешался, руку карающую остановил, когда она в очередной раз занеслась с прутом. Воспользовавшись нежданной удачей, мальчик сбежал, сверкнув распухшей красной задницей.

Крестьянин на Ульфилу кислым пивным духом горестно дыхнул, но противиться не посмел. Не настолько был пьян, чтобы не понять, кто к нему на двор зашел. И потому лишь замычал невнятно, что знал бы только святой отец, за кого слово замолвить решил… Ведал бы Божий человек, к кому сострадание ощутил… И если достоин здесь кто сострадания, то уж никак не тот маленький негодник.

Ульфила сердился.

Вези не то чтоб совсем уж бессердечный народ, но, в общем— то, неласковый. Над страданиями Иисуса заплакать могут, а вот над собственными — лучше умрут. Да и ближних жалеть не расположены были. Жизнь опять-таки спасут, но слова утешительного от них не дождешься. И Ульфила таким же среди них стал.

А этот ромей явно хотел, чтобы его пожалели. Вошли в положение. Сопли с его рубленого носа вытерли (профиль у ромея

— хоть монету чекань).

— Мальчишка-то сущая дрянь, — с пьяной печалью говорил крестьянин и головой покачивал. — Сын это мой. В кого уродился только, в дядьев, что ли, беспутных… И почему это я не могу поучить его, если нужно?

Епископ стоял над ним, слушал.

— Я и учил, чтоб неповадно было, — продолжал отец.

И на мать глаза вскинул. Та повернулась, в дом ушла. Дети за ней побежали.

А крестьянин крикнул ей в спину, чтоб выпить принесла его святейшеству.

— Вина мы купили, — пояснил он, поворачиваясь к Ульфиле.

В тех местах, где вези сели, виноград не выращивали, и вино было большой редкостью. Так что крестьянин почет гостю важному оказать пытался. И Ульфила это оценил, обижать человека не стал

— вино принял, хотя обычно к таким напиткам не притрагивался.

Женщина стояла, сложив руки на поясе, смотрела, как пьет епископ.

— И мне дай, — велел ей муж.

Подала и ему. Потом догадалась, еще один чурбачок подкатила, чтобы епископ тоже сесть мог — муж-то пьяный не сообразил!

Ульфила на чурбачок сел, вторую чарку выпил. Солнце припекало изрядно,